Звуки, запахи, тени сбиваются в комок, который живет в сердце счастьем уже далекого детства.
По дороге в школу я впервые серьезно, до крови, подрался.
В первый раз понял, что влюбился.
Выкурил первую папиросу, чем, конечно, совсем не горжусь.
Случалось, что восемь километров до школы приходилось топать одному. И тогда я пел. К своим вокальным способностям я отношусь более чем скептически. К тому же со стороны я себя не слышал и пел не стесняясь. Мне казалось, что пою не я. Что песня живет сама по себе. Потом, много раз слушая самых разных исполнителей, я не раз пытался сформулировать — чем же так притягательна наша песня.
Мне кажется, что нет ничего более гармоничного, чем бурятская песня, которая звучит на открытом пространстве. Она так же естественна, как тишина, как свистящее шуршание поземки, как хруст снега под ногами, как всполох крыльев взлетающей птицы. Наверное, лучшие песни каждого народа всегда созвучны природе. Но только бурятская песня никогда не нарушает ее покой. Потому что она сама и есть природа. Бурятская песня, она как яркие жарки, которые проклевываются из-под снега. Может быть, я субъективен. Но в этом вопросе я и не пытаюсь соблюсти какую-то объективность.
Полный контакт и полное погружение
Понимание того, что я — бурят, впитал не только с молоком матери, но и с кулаками товарищей.
Дело в том, что мы с сестрой родились в Красноярском крае. Родного языка не знали, а наши родители — учителя — в семье говорили на русском. Когда мне исполнилось пять, мы переехали на родину к отцу, в деревню в Иркутской области. В этой деревне в Эхирит-Булагатском районе жили одни буряты. Дети русского языка не знали. Вот это была, скажу я вам, школа жизни! Синяков и шишек я нахватал на долгие годы вперед. И нельзя сказать, что местные дети были настроены как-то против приезжего пацана. Их можно понять. Я выглядел абсолютно так же, как они. Своим. Обычный такой бурятский мальчуган. Они и обращались ко мне по-своему, по-бурятски. А ответить я не мог. Языковой барьер преодолевали мимикой, жестами и кулаками. Полгода «полного погружения» через стычки и потасовки — и я прилично заговорил по-бурятски. Рады были все — и мои новые друзья, и я сам, но больше всех моя мама, которая устала прикладывать холодные пятаки к моим «фонарям».
Поначалу с языком туговато пришлось и в школе. Там мы изучали литературный бурятский. Гласные и согласные у меня выходили сносно, а вот с буквой «h» я намучился. Только через три месяца упорных занятий в школе и дома я, наконец, эту «h» одолел.
И вот более полувека спустя я должен с горечью признать, что дела с родным языком у всего бурятского народа неважнецкие. Дела уже на русскую букву «х».
Обидно быть просто «чумазым»
Как будто незаметно наступило время, когда далеко не каждый из моих земляков может не то что спеть, но и просто что-то сказать на своем родном языке.
Каждое утро мы все прихорашиваемся перед зеркалом. Женщины делают макияж, мужчины бреются, детишки смывают остатки завтрака. Мы видим в зеркале наши скуластые азиатские лица, наш разрез глаз, наши жесткие шевелюры. Буряты бурятами. Или русскоязычные люди с бурятской внешностью?
Я намеренно так жестко. Но, увы, не жестче нынешнего положения вещей. Утрачивая язык, мы неумолимо теряем себя. Из бурят становимся просто «чумазыми» русскими. Слово «чумазый» для меня не обидное. Я его услышал в свой адрес от ребенка. В селе Вершино-Рыбное Красноярского края, где я родился, бурят не было совсем. Зато было много выходцев из Прибалтики. Как их занесло в Сибирь, думаю, объяснять не надо. Однажды в выходной день, как сейчас помню, после бани родители надели на меня чистую белую рубаху. Мы отправились гулять, а навстречу шла белокурая девчонка со своими родителями. Увидев меня, она пролепетала: «Мама, мама, посмотри какой чумазый мальчик!». Ее литовские родители очень смутились, извинялись и долго объясняли ребенку, что на земле живет очень много разных людей, разных национальностей, с различными цветами кожи. Потом мы с этой девочкой частенько играли вместе. И она больше никогда не говорила, что я «чумазый». Хотя, если просто сравнивать оттенки кожи, то «чумазость» моя никуда не делась. Но цветом кожи и разрезом глаз мы никогда не мерились. Мы дружили и уважали друг друга, понимая, что мы разные.
Горько осознавать, что с потерей языка наша «чумазость» может остаться последней чертой национальной самобытности. В этом есть какая-то потенциальная ущербность. Трудно по-настоящему любить и уважать кого-то другого, когда не любишь и не уважаешь себя.
Не спешите нас хоронить
Все произошло стремительно. Бурятский язык умирает в каждом из нас по-разному и по разным причинам. Может быть, началось все с того, что мое поколение как-то легкомысленно сочло, что использование родного языка — признак принадлежности к абстрактному «селу». Или с того, что в начале 70-х прекратилось преподавание языка в начальных классах. Или с того, что еще в 50-х в самой Бурятии бурятский язык стал, по сути, языком второсортным, исчезнув из общественной жизни. Можно вспомнить и злоключения бурятской письменности в прошлом виде. Как от монгольской вязи через латиницу мы пришли к кириллице.
Знать причины того, что произошло — очень важно. Но еще важнее — не копаться в прошлом, а идти вперед. Спасать язык, пока это еще возможно.
В 60-е годы про Улан-Удэ напевали такую песенку: «Там и русский и бурят все по-русски говорят, а буряты же не знают свой родной язык бурят». Среди бурятской молодежи Улан-Удэ не знать бурятский язык было модно. Если не владеешь бурятским языком — столичный парень. Говоришь на бурятском — деревня. Большая часть молодежи тогда приняла эту модель поведения.
Бурятия тогда была весьма продвинутым регионом. Из столицы к нам приезжали различные неформалы-хиппи, любители экзотики, питерские и московские туристы. Наша богатая природа, флер таинственного буддизма, слава родины лучшей шахматной школы в стране делали свое дело. Мы готовы были похвастаться и самым большим количеством людей с высшим образованием на душу населения.
Мода — вещь переменчивая и противоречивая. Надеюсь, что в нынешние времена она может сработать и на нас. Сейчас в Улан-Удэ модно изучать бурятский. В социальных сетях люди обмениваются опытом по обучению бурятскому языку своих детей. Понятно, что побудительный мотив тех людей, которые реально стали возрождать язык, — это стремление не потерять себя, свою сущность. Но и фактора моды стесняться не стоит. Мода — мощный инструмент современного мира. Пусть и на нас поработает.
Но еще важнее сделать так, чтобы молодые люди, которые изучают и знают бурятский, имели перспективы. Человек, владеющий бурятским, должен быть социально успешным. Долгие годы у нас все было ровно наоборот. Возродить общественный престиж бурятского языка сложно, но необходимо. У меня есть на этот счет несколько вполне рациональных идей, которыми я поделюсь в следующих главах. Пока же хочу трезво, хотя, конечно, и субъективно, оценить реальные угрозы и реальные перспективы для бурятского языка.
Лицемерие против бурятского языка
Вот уже 12 лет как бурятский язык числится в печальной Красной книге исчезающих языков ЮНЕСКО. Это, конечно, наш позор. Мы полумиллионный этнос и мы один из самых больших народов России. Титульная нация своей республики. Я не верю, что бурятский язык умрет. Не готов это принимать.
Надо признать, что в республике «борьба» за сохранение языка носит лицемерный характер. Есть «Закон о языке», есть статья 70 Конституции Республики Бурятия. Она, напомню, предусматривает, что глава республики должен говорить на двух языках. При первом президенте так и было. Сейчас все это как будто позабыто. Хотя Конституция республики осталась в неизменном виде. То есть статья основного закона стала как будто декларативной, факультативной. Как бурятский язык для министерства образования РБ.
Не так давно прошла конференция, посвященная бурятскому языку, которую организовал Хамбо лама Дамба Аюшеев. Людей было много, и конференция была не для галочки. В частности, был затронут больной вопрос о языковых диалектах. Самые разные люди находили точки соприкосновения. А, главное, рассуждали о языке как о живом организме. А министерство образования РБ было представлено только начальником отдела. Учителя исправно пишут методички по преподаванию бурятского языка и по требованию минобразования выкладывают их в сеть. А само количество преподавателей сокращается. Есть концепция сохранения языка, есть то, что называется мероприятиями, а попыток создать конкурентную среду для языка как не было, так и нет. Нет ни делопроизводства на бурятском языке, ни телеканала.
Неудивительно, что среди интеллигенции очень популярна идея перехода на единый монгольский язык и письменность в целях сохранения этноса. Я думаю, что нужно всегда подчеркивать, что этот спор, прежде всего, практический, а не политический. Иначе можно обжечься об искры, которые летят от интриг наших доморощенных борцов с бурятским национализмом. Недавно в Москве меня «по секрету» выспрашивал один высокопоставленный человек, не собираемся ли мы присоединиться к Монголии? И он не шутил. Возможно, источник этой серьезности и в том, что всем хорошо известна наша преувеличенная серьезность во внутреннем национальном вопросе: западный ты бурят или восточный. В свое время нас это не волновало. Мы с моей женой Зоей решили этот вопрос полюбовно и в отдельно взятой семье. Она восточная, я западный. И диалекты бурятского языка у нас разные. Но проблем никаких.
Был у меня такой случай. Пришел ко мне один общественный деятель, якобы по поручению президента, проверить жалобу о том, что я беру на работу только западных бурят. Я вызвал кадровиков, попросил показать все документы. Мне даже самому стало любопытно узнать результат. Оказалось, что из всех представителей бурятского народа, работающих в администрации нашей столицы, 54% восточных бурят. И тогда я задал этому товарищу вопрос: «Подскажите, как мне быть, у меня жена восточная, я сам западный — как дифференцировать детей?». Ответом было молчание. Случай этот, между прочим, далеко не единственный. Еще пример: один высокопоставленный работник прокуратуры, сам, кстати, бурят, ратовал за то, чтобы кадровый состав органов прокуратуры строго соответствовал национальному соотношению людей в республике. И под разными предлогами увольнял сотрудников бурятской национальности. К счастью, этот человек покинул свой пост по признакам профнепригодности.
Я рассказываю все это, чтобы предостеречь всех, кто раскачивает национальную лодку: вопросы языка ни в коем случае не должны становиться вопросами национализма. Но должны стать вопросом национальной идеи. Ни больше, но и ни меньше. Ничего более актуального, чем сохранение языка, а значит, и сохранение народа, для бурят сейчас нет.
Недавно ко мне подошла моя невестка, к слову сказать, русской национальности. Хочет, чтобы мой внук, тоже Геннадий, изу-чал бурятский язык. Сказать, что мне было приятно — не сказать ничего. И это позволяет мне думать, что у бурятского языка есть будущее.
А для этого надо действовать. Действовать быстро. И начинать действовать прямо сейчас».
