За окном было особенно пустынно, безлюдно. Впрочем, улица Лесная, на которой находился обширный, старый, бревенчатый дом Танского, и по будням-то не отличалась оживленностью. Ее с куда бо́льшим основанием следовало бы называть Песчаной. Лес когда-то здесь был, но давно, еще до строительства пролегающей неподалеку отсюда Великой Сибирской железной дороги. Сегодня от того пригородного сосняка ничего не осталось, если не считать одиноких деревьев, сиротливо доживающих свой век кое-где в глубине дворов. Но доктор хорошо помнил времена, когда горожане набирали в этих местах целые корзины крепеньких рыжиков и маслят, облитых прохладной слизью с налипшими сосновыми иглами… Да, было, было такое, а ныне — вот пожалуйте: серый песок, пыль, убогая травка в скудной тени покосившихся заборов. Духота. Скука…
Вид из окна вызывал в памяти картины прошлого, и это как нельзя лучше соответствовало той работе, которой он собирался заняться. Дело в том, что некоторое время назад доктор написал несколько страниц воспоминаний о старом Верхнеудинске, которые дал почитать некоторым своим знакомым. Отзывы сих последних польстили самолюбию автора. Прочитанное им понравилось, они требовали продолжения. А как же иначе, если он, Танский, доводился родственником самому Николаю Васильевичу Гоголю?
Бабушка Гоголя, Татьяна Семеновна Гоголь-Яновская, была дочерью полковника Лизогуба и Анны Танской, дочери переяславского полковника Василия Танского, автора так называемых «Междувброшенных игралищ» — популярных украинских интермедий. Его называли славным природным стихотворцем. Таким образом, родословная Танских, Яновских и Гоголей шла от старинных казацких родов…
14 июня 1891 г. юный выпускник Читинской гимназии Миша Танский в числе других горожан, «выстроенных шпалерою», встречал наследника престола, будущего Николая II: «Мимо нас быстрой походкой прошел по красной суконной дорожке небольшого роста молодой офицерик — это и был Николай» (М.В. Танский. «Воспоминания»). 12 апреля 1961 г. доктор Танский, находясь в своем рабочем кабинете, слушал сообщение ТАСС о полете Юрия Гагарина… Он стал свидетелем и современником строительства Транссибирской железнодорожной магистрали, русско-японской войны, первой русской революции, первой мировой войны, Февральской и Октябрьской революций, пережил времена Антанты, «буферного государства» ДВР и образования СССР, неповторимую эпопею первых пятилеток, 1937-й год и Великую Отечественную войну…
И как же много их оказалось, этих «минут роковых»!..
27 июля 1891 г. отец, мать и сестры провожали его на плашкоутной переправе через Селенгу. Расположенная чуть подальше нынешнего СИЗО, она издавна служила местом прощания с уезжавшими «в Европы».
Распита традиционная бутылка шампанского, зазвенели поддужные колокольчики — и вот уже почтовая тройка уносит молодого человека в самостоятельную жизнь. Впереди открывалась дорога в 1800 верст до Томска, 11 дней безостановочной, круглосуточной езды, с перекладкой вещей из повозки в повозку на каждой станции, а оказалось их потом, этих станций, по подсчету больше семидесяти.
А за Томском, где-то уж совсем далеко, Мишу Танского ждала цель — Казанский университет…
Забегая вперед, отметим, что на пути в университет ему пришлось не раз сменять почтовую тройку на речной транспорт, затем перегружаться на только-только дотянувшуюся до Урала железную дорогу, потом снова на речное судно. Так что в Казань он прибыл в самом конце августа на волжском пароходе.
Позже он записал: «К Казани мы подплывали к вечеру, когда уже закатилось солнце. На пристани, в многочисленных конторках и на пароходах зажглись огни, весело отражавшиеся и дрожавшие в реке, словно весь берег на большом протяжении был иллюминирован в честь моего прибытия в Казань… Пароход плавно подвалил к причалу. Со своим довольно легким багажом я сошел с парохода. Путь мой закончился, я был у цели его, пробыв в дороге месяц с несколькими днями».
Таков был тогдашний путь забайкальского юношества к знаниям. Почти как у Ломоносова…
Вообще-то Миша Танский с самого начала хотел поступать на медицинский факультет Казанского университета, но почему-то это оказалось невозможным (в «Воспоминаниях» самого доктора, написанных полвека спустя, об этом сказано туманно). Тогда возник обходной план: поступить на естественный факультет, а затем уже перевестись на медицинский: «Говорили, будто бы это возможно было проделывать… Весь первый семестр, нося в кармане прошение о переводе на медицинский, я, можно сказать, сидел меж двух стульев да так прошение и не подал, — отчасти потому, что уже поплыл в жизни по течению, а это, увы, было свойственно моей натуре, а отчасти же потому, что естественные науки, после мертвящего классицизма гимназии, широко открывали мои глаза на живой мир, на природу и занимали мое воображение… На четыре года остался я на естественном отделении, ибо легко и беспечно швырялся тогда временем».
Сегодняшнему поколению студентов наверняка будет очень интересно узнать особенности университетской жизни конца XIX века.
«Всего нас было на курсе 11 человек, а профессоров, читавших нам лекции, — 12, не считая приват-доцентов, занимавшихся с нами по кабинетам и лабораториям. В дорогую копеечку вскакивал государству каждый образованный человек!
С третьего курса студенты-естественники делились по специальностям. Я выбрал ботанику и оказался с таким уклоном единственным.
Можно счесть, пожалуй, тоже за анекдот, но это быль: в маленькой аудитории при ботаническом кабинете я, будучи единственным слушателем, с глазу на глаз слушал увлекательные лекции профессора Сорокина и двух доцентов — Гордягина и Ротерта, причем я сидел, а они читали стоя, и я всегда испытывал крайнюю неловкость. В таком же положении оказались кафедры зоологии, минералогии, геологии, физической географии, куда определились тоже по одному студенту. Но химии повезло: туда пошли заниматься все остальные 6 человек…
Десять лет я прожил в Казани ради учебы и только два лета не съездил домой на каникулы навещать своих стариков. В остальные года я не позднее 5 мая снимался в далекий путь, на который затрачивал обычно месяц с двумя-тремя днями, так что прибывал в Верхнеудинск числа 8 июня. Дома проводил два полных месяца и, немного опаздывая на лекции, числу к 15 сентября возвращался в Казань.
Весной в 1895 году Танский окончил физико-математический факультет по отделению естественных наук с дипломом первой степени, что давало право претендовать на место преподавателя гимназии. Увы, столь желанная профессия врача оставалась по-прежнему недоступной…
«Отец подумывал уйти в отставку, значит помогать мне не смог бы, да и пора было освободить чужую шею, вставать на собственные ноги. Единственная прямая дорога — стать преподавателем естественных наук в одном из реальных училищ, но это меня не поманивало, и я кинулся в Петербург, попытаться устроиться на стипендию в Военно-медицинскую академию или в Лесной институт, чтобы получить специальное образование. Оказалось, стипендии даются только со второго года и отличникам учебы, и это меня не устраивало: ждать год, да и будешь ли еще отличником — дело гадательное… Списался с отцом, высказал ему желание окончить медицинский факультет. Он ответил, что пока в отставку не уходит и потому охотно поможет мне в моем намерении».
Весной 1896 г. Михаил вернулся в Верхнеудинск, лето прожил у родителей, а осенью возвратился в Казань и определился на 3-й курс медицинского факультета при условии — сдать в первый семестр экзамены по анатомии и физиологии человека, фармакологии и фармации.
В 1899 г. он сдал государственные экзамены, получил диплом врача и остался ординатором при акушерско-гинекологической клинике. Окончил ординатуру в мае 1903 г. и снова оказался не у дел. Правда, на сей раз он мог бы по публикации — ими пестрили медицинские журналы — легко устроиться где-нибудь, но решил сначала оглядеться и поехал к своим родителям.
В Верхнеудинске у него сразу же появилась частная врачебная практика. Это и понятно: он был свой, верхнеудинец, окончил два факультета, прошел ординатуру в университетской клинике, а главное — был новый, молодой врач. Все это — не нужно было никакой рекламы — импонировало горожанам.
Живя у своих родителей, он пользовался для разъездов по больным отцовским кучером, лошадью и экипажем, правда, содержимыми уже на свой счет. Но вести домашние приемы не было подходящей обстановки. Михаил стал подумывать об отдельной, более удобной квартире…
«В ночь на 26 января 1904 года, когда Порт-Артур весело и беззаботно праздновал именины адмиральши флота, японская эскадра неожиданно напала на нашу, стоявшую в Порт-Артуре, и разгорелась русско-японская война.
Военные действия развертывались в Маньчжурии, пограничной с Забайкальской областью и, таким образом, Верхнеудинск оказался в ближайшем тылу от театра войны, переполнился всяким пришлым людом, и жизнь резко вздорожала. Помню, что цена десятка яиц особенно дико скакнула до 10 рублей, тогда как в мирное время не превышала одного рубля за сотню…
Время переживалось тревожное. На фронте следовали неудача за неудачей. В народе назревало глухое недовольство войной и правительством.
В январе 1905 г. появилась первая с либеральным уклоном газета «Верхнеудинский листок», издателем которой являлся «ходатай по делам» Сипайло, а печаталась она в типографии Рейфовича, до крайности примитивной, ютившейся в убогой квартирке самого хозяина в домике в три окошка на набережной Уды. Вскоре же в оппозицию ей появилась и другая, «Байкальская волна», издаваемая провизором Детлингом. Появление газет столь разных направлений указывало на пробуждение у граждан политической мысли, и действительно в городе возникли партии с различными политическими направлениями, начиная от крайней левой социал-демократической и кончая стоящей на крайнем правом фланге черносотенной, именуемой «Союзом архангела Михаила»…
Политическая атмосфера в стране все больше и больше накалялась, и вот наконец чаша терпения переполнилась. Осенью 1905 года началась всеобщая забастовка. Наш маленький Верхнеудинск приобщился к общему движению. Перестали ходить поезда, почта и телеграф бездействовали, город оказался отрезанным от всего мира и жил в полной неизвестности относительно того, что делалось в России и вообще на целом свете…
Хотя железная дорога бастовала и поезда не ходили, но нет-нет с востока прорывались поезда с возвращавшимися с фронта солдатами. Бесславная война была проиграна, и армия разваливалась. На вокзале солдаты, стряхнувшие с себя оковы дисциплины, вели себя распущенно, разгульно, к офицерам пропало чинопочитание.
Так томительно и тревожно потянулись одна за другой недели… Это был канун первой русской революции».
