Пограничный сторожевой катер (ПСКР) Морских частей погранвойск КГБ СССР был переоборудован под военно-морской из типовой серии маломерных судов гражданского назначения. Солидный военно-морской вид ему придавали грязно-голубой окрас, синий штандарт с пронзительно-зеленой поперечной полосой, бортовой порядковый номер и команда матросов во главе с мичманом. А в остальном ПСКР был таким же неповоротливым тихоходом, как и его гражданский родственник
Летучие голландцы
На борту находилось только одно огнестрельное оружие — табельный пистолет командира. Пирамида для автоматов Калашникова всегда была пустой.
ПСКР несли службу в приграничной зоне, расположенной в нескольких морских милях от северной границы СССР, проходящей по Белому морю. А поскольку держава в середине восьмидесятых еще находилась в состоянии холодной войны с остальным миром, значение приграничному режиму придавалось большое. Его-то мы и блюли, нагоняя «страх» только на жителей приграничной полосы устья Северной Двины, что в Архангельске. Настоящих шпионов в этих северных местах никогда не водилось.
В порт города Архангельска заходили иностранные суда, в основном из Скандинавских стран — за лесом. Иногда наведывались лесовозы из Англии, Франции, даже из Кипра и других экзотических стран, названия которых я сейчас и не припомню.
Они заходили в порт бесшумно, как «Летучие голландцы»: появлялись и исчезали. На палубе всегда — ни души. Я тщетно вглядывался в иллюминаторы ходовой рубки через окуляры мощного бинокля, чтобы увидеть хотя бы одного иностранного моряка! Но видел лишь силуэты. Моряки словно прятались от нас...
Меня поражала ухоженность судов, они были выкрашены в немыслимо-яркие цвета, непривычно контрастирующие на фоне ржавых бортов отечественных тральщиков, сухогрузов и невероятно замусоренных берегов Северной Двины.
Но мы, морские пограничники, не искушали себя вопросами и твердо знали — империалисты бесятся с жиру! Жизнерадостный окрас судов не иначе, как попытка пустить пыль в глаза, а за этой яркой обложкой скрывалась страшная правда об угнетенной жизни простых тружеников моря!
Все они - потенциальные изменники
Я служил на ПСКР под номером «13» под началом старшего мичмана Петрова. Маленький, неказистый и очень упертый человек, он был рабом воинского устава, инструкций и правил внутреннего распорядка дивизиона, поэтому в общении был тяжел. Коллеги между собой называли его старым лисом, хотя более прямого и предсказуемого человека, чем Петров, из мичманского состава в дивизионе было не сыскать.
Едва «склянки» отбивали 19 часов, мичман Петров выводил на корму личный состав ПСКР, состоящий из семи матросов, командовал «смирно» и зачитывал приказ. Всегда один и тот же: дескать, несмотря на то, что СССР — это круто, а капиталистические страны — полное дерьмо, в стране Советов пруд пруди «граждан, вынашивающих изменческие настроения».
Одним словом, каждый первый архангелогородец, проживающий в приграничной полосе, считался потенциальным изменником. Задача более чем ясна: тормозить шлюпки и пассажирские катера, проверять документы на право нахождения в приграничной зоне, высаживать к себе на борт нарушителей и доставлять их к месту жительства. Чисто полицейская функция. Оживление вызывали только нарушители женского пола созревшего возраста, но таковых среди задержанных были единицы.
Пакет с донесением
Мы торчали сбоку от фарватера и демонстративно пялились на иностранные суда, не оставляя их без внимания ни на минуту. А по ночам нагло светили в иллюминаторы супермощным прожектором, время от времени отводя столб яркого света к ватерлинии: не прибилась ли к борту шлюпка с «изменчески настроенным» архангелогородцем?
Но насытить нашу неудовлетворенную жажду к подвигам не удавалось.
Однажды в порт пришел английский лесовоз, выкрашенный в черный цвет. Бросив якорь в фарватере устья Северной Двины, гость из туманного Альбиона остановился в ожидании лоцманского катера. Утомившись от созерцания скучных равнинных пейзажей северной реки, я переключил свое внимание на иностранное судно. Было раннее утро, экипаж мирно спал.
Вдруг... (именно — вдруг!) — на палубе «англичанина» я уловил движение. В следующую секунду что-то мелькнуло в воздухе и упало в воду. Я даже дышать перестал от волнения, вглядываясь в это «что-то» через окуляры бинокля: вдруг это пакет с донесением для врага? Неизвестный предмет всплыл как поплавок и, увлекаемый течением, медленно потянулся в сторону катера.
Через минуты полторы весь личный состав, ошалевший от внезапно прерванного сна, расположился согласно боевому расписанию. Корабельный кок Садыков с багром в руках раскорячился на палубе и, заглушая шум дизеля, орал в открытый люк ходовой рубки:
— Вправо! Вправо! Еще правее! Во-во-во! Есть!!!
Садыков ловко подцепил предмет и осторожно, чтобы не уронить, извлек его из воды. Предмет оказался мешком из черного целлофана. Мичман Петров, покрякивая от удовольствия, разорвал пленку и высыпал содержимое мешка на корму...
Я был разочарован больше всех. За выловленные из воды куриные кости, пустые тетрапакеты, смятые жестяные банки из-под пива и клочки оберточной бумаги вряд ли можно было рассчитывать даже на благодарность, а тем более на внеочередное увольнение в город!
Что касается бдительности, то личный состав ПСКР, у которого я украл почти час самого сладкого утреннего сна, посоветовал мне «засунуть ее в задницу». Но я не обиделся, потому что знал, что каждый из них на моем месте поступил бы точно так же! Ведь мы — советские матросы!
И все-таки шпиона мне поймать довелось...
Стояла мерзкая поздняя осень. О белых ночах остались только воспоминания. К концу ноября по Двине поплывет шуга, а к середине декабря наши катера будут законсервированы и поставлены на прикол. Начнется утомительная, скучнейшая жизнь на базе.
Я заступил на дежурство в отбой. Мне предстояло торчать на смотровой площадке, расположенной на ходовой рубке, четыре долгих часа. Основным занятием матроса во время несения службы были воспоминания о гражданке — о доме, о родителях, о друзьях. Дембель — сладкое слово! — казался мечтой совершенно несбыточной.
«Спи, матрос, спокойной ночи, дембель стал на день короче!». Эту старую присказку мне предстояло повторять еще полтора года! «Все-таки не три!» — успокаивал я сам себя, размышляя об отпуске в родной Улан-Удэ.
Я попал в морские части погранвойск по собственной дурацкой инициативе, хотя и никогда потом не жалел, что мне пришлось тянуть лямку три долгих года.
Как сейчас помню городской призывной пункт, деревянный настил в казарме, где я провел две ужасные ночи, отвратительную похлебку, хуже которой мне есть, к счастью, больше не доводилось.
Меня и моего друга Провоторова почему-то игнорировали. Нас как будто не существовало! Приходили одни «покупатели», другие, забирали новобранцев, а нас будто не замечали. Когда почувствовали неладное, обратились к капитану из военкомата, с которым три дня назад мы прибыли на призывной пункт.
— Заберут, заберут, — успокоил он нас. — Куда-нибудь обязательно заберут.
— А мы хотим на границу или в десантники, — канючило наше юношеское самолюбие. — Мы не хотим в стройбат или на кухню.
Капитан только того и ждал. Он уткнулся в школьную тетрадку, исписанную мелким почерком, долго что-то в ней искал, сделал пометку и спросил:
— На границу хотите?
— Да!
— Ладненько. В Анапу поедете служить?
— Это граница?
— Самая что ни на есть граница.
По причине нашей неграмотности в области географии слово «Анапа» нам ни о чем не сказало. Но звучало соблазнительно и интригующе. «Анапа, Панама, Анапа, Панама... Может быть, Панама?».
Это где-то далеко и при этом далеко не у нас!
Еще через сутки мы летели на самолете в Ростов-на-Дону, чтобы продолжить путь ночным поездом к курортному городу Анапа, что на черноморском побережье, где был расположен учебный центр морских частей ПВ КГБ СССР...
Мысль из прошлого вернулась в мрачное настоящее. Я бесцельно провел светом прожектора вдоль берега, задержался на корме «голландца» и, наконец, остановился на ватерлинии кипрского сухогруза. Он стоял на рейде со вчерашнего дня в ожидании очереди для погрузки леса.
Меня как холодной водой окатили! Вдоль иностранного судна, почти касаясь борта, медленно двигалась шлюпка.
В ней сидел человек, который греб веслами, сопротивляясь течению, словно стремился закрепиться у борта. Я заорал, как сумасшедший, и бросился вниз будить мичмана Петрова.
Двигатель катера скоро был разбужен. Сонные матросы, столпившись на баке, надевали спасательные жилеты. Еще через несколько минут двое самых крупных из ребят втаскивали отчаянно упирающегося злоумышленника на борт катера.
Я ликовал, я почти представлял себя в отпуске!
— Что вы себе позволяете, товарищ мичман? — гневно кричал неизвестный.
Я заглянул в рубку и с удивлением увидел вытянувшегося в струнку мичмана Петрова, который испуганно таращился на непонятно откуда взявшегося офицера в звании майора. «Злоумышленник» оказался инспектором по боевой подготовке из штаба корпуса. А ночные брожения по Северной Двине он предпринял в целях проверки бдительности сухопутных пограничников, несших службу по охране территории порта.
Гнев ночного гостя сменился на милость:
— Я целый час болтаюсь вокруг «иностранцев», но эти олухи, солдаты, не увидели меня. Щемят (спят. — авт.) беззастенчиво на посту. Вы только и заметили. Молодцы!
Мичман Петров приободрился. А я с чувством выполненного долга скромно ждал похвалы.
Похвала «пришла» через неделю на общем разводе — из уст командира дивизиона, капитана третьего ранга Ануфриева. В виде благодарности.
— Служу Советскому Союзу! — вяло произнес я, окончательно похоронив мечту об отпуске...