Небольшой даже для своих десяти лет улыбчивый пацан Вовка Чепыжов по прозвищу «Чипа» был без всяких душевных изъянов человечек, с глазами, светившимися добродушием и любопытством. Отец у Чипы пропал без вести еще в самом начале войны. Жили они с матерью в небольшой комнатенке у родственников, недалеко от нас.
Сказать, что жили бедновато, значит, ничего не сказать. Мать работала уборщицей, или, как еще называли, «техничкой» в какой-то конторе, получала по карточке 400 граммов хлеба на день, да учащимся, каковым был Чипа, давали на карточку 300 граммов. Мать вынужденно подрабатывала стиркой, но найти даже такую работу было крайне сложно, все в основном стирали сами и лишь по какой-то немощи отдавали белье прачке.
Когда мать стирала, Чипа снабжал ее водой из водокачки. Колонок на улицах тогда еще не было, городские коммуникации появились гораздо позже. Вместо них стояли будки, сколоченные из досок и начиненные между стенками опилками для тепла. В помещении были установлены большие емкости с водой, которую продавали людям по талонам. Талон стоил один рубль, и отпускали по нему только одно ведро воды. Норму отпуска по талону определили в народе формулой: «на рупь — досыта».
Чипа по немощи своей не мог нести полное ведро, даже половинка для него была непосильна. Но он старался. Задыхался, пыхтел, наливался краской, но упорно тащил ведро, иногда ухватившись за дужку двумя руками. Я нередко помогал ему. Вдвоем мы даже справлялись с целым ведром. Тогда дело спорилось.
А еще для стирки нужна была горячая вода. В качестве дров в печку шло все, что попадалось под руку. Главным топливом было сосновое корье. Его много валялось на берегу реки. Тогда по Уде еще сплавляли лес. Кора давала большой жар, но быстро сгорала. В печку шли гнилые доски заборов, палки и весь другой хлам, который мы с Чипой находили на улице.
Свою лепту вносили военнопленные японцы, которые строили в городе дамбы, переплетая струящийся к воде песок ивовыми прутьями. Мы жестами объясняли нашу просьбу, и они собирали для нас в охапки сухие хворостины, не пригодные для строительства.
Но помощь матери в стирке белья была для Чипы не главным занятием. Он постоянно ходил с какой-нибудь книжкой, в которую нередко заглядывал. Чаще всего в одну и ту же энциклопедию — редкую по тем послевоенным временам книгу, которую он неведомо где раскопал.
— Знаешь, что такое бредень? — вдруг спрашивал он. — Не думай, это совсем не тот, кто бредит.
Чипа тут же открывал книгу на нужной странице и читал: «Небольшой невод, которым ловят рыбу вдвоем, идя бродом».
Этот «бредень» почему-то мне отчетливо запомнился. Мы иногда ходили с ним на реку, ловили банками рыбу. Существовал такой примитивный способ ловли. На горлышко стеклянной банки выстругивали крышку из сосновой коры, делали отверстие в крышке, обмазывали жеваным мякишем и ставили на мелководье. В банку заплывала мелкая рыбешка, которая выбраться обратно уже не могла. Пойманной рыбешки хватало нам на полноценную уху.
Однажды в ограду дома пионеров, что находился на центральной улице города, притащили настоящий самолет-«кукурузник», только без крыльев, и мы с ним, рассевшись по разным кабинам на сиденьях, дергали какие-то рычаги, крутили штурвалы и чувствовали себя по-настоящему «на седьмом небе».
После этого Чипа заболел авиацией и почти год каждую неделю ходил в авиамодельный кружок дома пионеров, часами что-то пилил, строгал, клеил... В итоге получались весьма примитивные летательные аппараты, которые, едва поднявшись, сразу падали, утыкаясь носом в землю. Бумажные самолетики, которые мы запускали в классе, летали гораздо лучше.
Однажды в перерыве между сеансами в кинотеатре он упросил киномеханика разрешить зайти к нему в будку. Сначала два раза посмотрел один и тот же фильм через маленькое окошечко в стене (большим разнообразием фильмов в то время кинотеатры не отличались). Затем, покорив киномеханика своим любопытством, начал помогать тому в работе и через день-два уже крутил за него фильмы, переставлял в нужный момент бобины с кинолентами, включал и выключал свет к началу и после окончания просмотра. Помощник он, конечно, был добросовестный. Но однообразие ему быстро надоедало, и он находил себе новое занятие.
Когда-то совсем малышом он из любопытства попробовал серную кислоту, обжег язык, и с тех пор он у него напоминал сморщенную кожу с глубокими складками. Из-за этого он сильно картавил.
Обо всем увиденном он увлеченно рассказывал мне на уроках. Мы сидели с ним на последней парте у окна и о том, что происходило в это время в классе порой не имели совершенно никакого понятия. Нам постоянно не хватало времени на общение, хотя мы жили в нескольких минутах ходьбы друг от друга и почти все свободное время проводили вместе.
Рядом с домом располагался рынок, где торговали чем угодно, вплоть до ржавых гвоздей и разбитых о булыжники конских подков. Деревенские бабки привозили на продажу картошку, раскладывали ее на земле кучками на рогожных мешках и, когда мы неспешно проходили мимо, они присаживались на эти кучки, закрывая картошку своими широченными юбками.
Выхваченная из-под рук и ног торговок картошка шла в общий котел. Мы варили ее в сарае в консервной банке и с удовольствием уплетали за обе щеки, недоваренную, хрустящую на зубах. Время было голодное. Карточки еще не отменили. Цена буханки хлеба на рынке доходила до восьмиста рублей.
Но голод все равно донимал. Эта проблема волновала тогда почти все население. Не случайно, наверное, простое слово «кушать» имело в то время столько синонимов: «жрать», «хавать», «лопать», «штевкать» и еще более десятка подобных — каждый фантазировал на эту животрепещущую тему по-своему.
Рожденные постоянной голодухой криминальные наклонности брали верх, и однажды я начал подговаривать Чипу грабануть Лентепупа в подворотне, отнять кусок хлеба, когда тот отоварит карточку в магазине. План был прост и казался мне весьма реалистичным.
Чипа долго смотрел мне в глаза и молчал. Потом тихо сказал:
— Тогда мы вместе с Лентепупом набьем тебе морду.
Я представил, как они меня бьют, и рассмеялся. Было от чего веселиться — доходяга Чипа и трусоватый Лентепуп бьют мне морду.
Я смеялся, а Чипа молча продолжал смотреть мне в глаза. Длилось это достаточно долго, потому что в какой-то момент мне стало понятно, что я придумал глупость. Засунув руки в карманы, я удалился с независимым видом.
Ни с каким Лентепупом я связываться не стал. Но Чипа внезапно отстранился от меня. Общения с ним мне очень не хватало. А вскоре произошли события, которые навсегда перевернули мою жизнь. Чипа погиб, став жертвой нелепого случая…
Это событие громким эхом прокатилось по городу и стало предметом постоянного разговора во многих семьях на протяжении нескольких лет. В те годы в центре, на площади Революции, собиралась вечерами громадная толпа. На стене здания городского совета, что напротив нынешнего универмага, развешивали громадное белое полотнище и показывали кинофильмы. Все были довольны, особенно ребятишки. И не только молодежь. Для всех горожан эти киносеансы стали продолжением первомайских праздников.
9 мая 1950 года случилась трагедия — в толпу восторженных мальчишек, стоявших ровно в том месте, где разместили сейчас памятник «Борцам Революции», врезался на полуторке разогнавшись с горы по улице Кирова пьяный водитель. Погибли на месте семь мальчишек, среди которых — Валерка Балембах из соседней ограды, Женька Петров из параллельного класса и Чипа... Десятки пострадали. Шофера на месте забили до смерти.
Сейчас об этой трагедии мало кто помнит. Время, как известно, постоянно выветривает из памяти события, когда-то сотрясавшие сознание…
Мне не хотелось идти к нему, к мертвому. Разум даже не воспринимал тот факт, что его уже никогда не будет рядом. Но меня разыскала в день похорон его мать и привела в комнату, где он лежал в гробу, незнакомый, чужой, совсем не напоминавший жизнерадостного, всегда улыбчивого Чипу. Плакала мать, обнимая меня за плечи.
Я не смотрел в его сторону. Смотрел на стены, на потолок и все боялся, что заплачу.
Даже сейчас, спустя много десятилетий, не могу без душевной боли вспоминать о самом близком друге далекого детства. Были, конечно, потом близкие друзья, тоже из детских лет. Многих уже нет. Но Чипа среди них — первый. Он и ушел от меня первым, навсегда оставшись в детстве.
Уже назавтра я не мог вспомнить, каким он выглядел в гробу. Перед глазами стояли расплывчатыми пятнами бумажные цветы, окрашенные в фиолетовый и красный цвета, да отчетливо виднелся на одной из рук, покорно сложенных на груди, черный ноготь большого пальца — наглядное свидетельство нашей мастеровой деятельности. Готовясь заняться чисткой обуви на рынке, мы мастерили в сарае сапожный ящик. Чипа держал доски, я сбивал их ржавыми гвоздями. Гвозди упорно не хотели лезть в деревяшку, гнулись. Я старался во всю мочь, в какой-то момент молоток, соскользнув со шляпки, угодил ему по большому пальцу.
Эта отметина больно резала сердце, и мне в тот момент казалось, что именно она является причиной смерти друга.
Несколько дней после массовых похорон на городском кладбище с утра до вечера стоял протяжный стон — по-другому не назовешь. Матери оплакивали погибших сыновей, дети — одноклассников и приятелей. Такое выражение всеобщего горя никогда мне позднее видеть не приходилось, разве что только в день смерти вождя.
Думаю, с этого времени начался новый период моего детства, в котором не осталось места для сомнительных подвигов и пакостей.
С щемящим чувством вспоминая прошлое, задумываюсь о том, что каждый живущий на земле оставляет на ней свои следы. И чем искреннее в простоте своей были дела и поступки ушедшего человека, тем дольше следы эти сохраняются. Давно ушел из жизни десятилетний пацан. И пожить-то ведь не успел! А свой след в душе хотя бы одного живущего оставил навсегда… Так пусть же будет мир его праху!