Ближе к небу
— А зачем вам в отделение? Мы же не хотим утром обнаружить ваше холодное бездыханное тело? — врач, очевидно, так шутил. — Будете ночевать здесь.
Что он этим хотел сказать? Что ночью мной никто заниматься в отделении не будет? Что мое состояние тяжелее, чем хотелось бы, и за мной нужен глаз да глаз, чего в силу неких медицинских регламентов невозможно обеспечить в обычных палатах хирургического отделения?
…Дом, утро, пол, скорая помощь, приемное отделение, кресло-каталка, пол, просто каталка, реанимация, операция, капельница… Путь в реанимацию у всех разный, кого-то привозят с уличных разборок, кого-то с места ДТП. Меня — из дома. Скорая прибыла очень быстро. А далее — как бусины, брошенные в вазу...
Рядом кряхтел и стонал старик, получивший ножевое ранение. Он все время просил воды и злился, когда медсестры игнорировали его просьбы: «Байкал рядом, а вы воды не можете дать!». Некоторые медсестры подходили и поили его из кружки, некоторые — будто не слышали. И трудно было понять, почему так происходит.
Реанимация выглядит как в хороших сериалах — чистой, белой, с завораживающей медтехникой, шкафчиками, бутылочками, из ее окон видно небо. Кажется, что так и должно быть с реанимацией — ближе к небу. Главное, не на небеса.
— Скоро поедете вниз, в отделение, — сказала через несколько часов медицинская сестра.
— Полиции? — попытался пошутить и я…
— Там и полиция будет.
Там — это хирургическое отделение, куда переводят из операционных-реанимационных на долечивание подозреваемых в тяжких преступлениях, пострадавших в криминальных драках и разборках. Гиппократ велел лечить всех, даже самых отъявленных негодяев и убийц.
А как же риск обнаружить мое бездыханное тело? Или кризис счастливо миновал? Впрочем, врачам виднее. Это они спорят со смертью почти на равных и отвечают за свои решения.
В отделение меня повезли на громыхающей каталке ровно в полночь. Из правой руки торчал катетер, из носа — зонд: неприятное инородное тело, с которым мне предстояло прожить трое суток. Так что смотреть я мог только вверх. Перед глазами — потолок, по которому, как вагоны железнодорожного состава, торопились куда-то лампы с мягким белым светом. Подумалось: чтобы добраться обратно до реанимации, идти придется задрав голову.
Лифт. Помимо двух милых медицинских сестер, которые тащили мою каталку, в нем я почувствовал присутствие третьего человека. Может, попутчик? Позже выяснилось, что лифтом управляет…
— ...Лифтер, — просветила меня худенькая женщина лет шестидесяти пяти, когда позже я оказался там на своих двоих.
Она заступает на свою вахту в лифт размером примерно три на два метра и никогда не пробовала считать, сколько раз в течение суток (смены) выпускает и впускает в него людей с каталками, открывает и закрывает за ними двери лифта, технология которого отчего-то не предусматривает автоматического режима работы. Стул, сиротливо и неуместно стоящий в уголочке, — единственный элемент комфорта в лифте, который женщина не имеет права покинуть ни на минуту.
Не знаю, у кого как, а у меня этот путь и эта лифтерша вызвали мистические ассоциации с Хароном — перевозчиком умерших душ через реку Стикс в подземное царство мертвых. «Мы же не хотим утром обнаружить ваше холодное бездыханное тело?» — вдруг вспомнилось.
Остановились.
— Мест нету, — слышу голос. — В мужских палатах все занято.
Сердце в этом месте забилось чуть сильнее.
— А в женских есть свободная кровать?
— Да.
— Давайте перетащим ее в мужскую.
Скоро медсестры с грохотом проволокли из женской палаты в мужскую мою кровать. На часах было начало первого ночи…
Больничные звуки
В больничных палатах сплошная маета — особенно после запрета на посещение больных родственниками из-за постоянного страха затащить в лечебное учреждение коронавирусную инфекцию. Пациенты в зависимости от состояния и близости к выписке либо постоянно спят, либо (что не очень поощряется) ходят по коридору, разминая кости, либо лежат, уткнувшись в мобильный телефон или в книгу. Телевизоров и проводного радио здесь нет. Развлечений, кроме уколов, капельницы, клизм и еды, — тоже.
Внезапно вспыхивают и так же быстро затухают разговоры о том, о сем. Столько уже наговорено! Обстановку оживляют грустные минуты прощания со счастливчиками, дождавшимися выписки (их кровати пустуют недолго), и любопытно-настороженные встречи новичков, прибывающих в отделения на каталках.
— Грохочет, — сказал сосед, поглядывая на часы мобильного телефона. — Ужин, наверное, везут.
И не угадал: сотрудница из хозобеспечения прокатила мимо низкую тележку. Она громыхала чуть тише, чем те, на которых в палаты доставляют еду. И почти сразу на третьем этаже раздался гул, сильно напоминающий раскаты летнего грома.
— Вот это — ужин.
О том, что вот-вот доставят ужин (обед, завтрак) становится слышно загодя. Некоторые успевают принять таблетку (которая до еды), помыть кружку и приготовить ложку, сходить в туалет, окончательно проснуться. Шум усиливается, одновременно провоцируя выделение желудочного сока, как приобретенный рефлекс.
— У нас так поезда не грохочут, как здешние тележки, — иронично замечает сосед.
Морально устаревшие тележки на колесах с твердым покрытием и гранитный пол в больничных коридорах — все это создает невероятное громыхание, более уместное для сталелитейного цеха, чем больничных палат хирургического отделения БСМП. Прибавьте к этому такие же тележки с уколами, которые доставляются по палатам не менее трех раз в день, и прочие каталки, проходящие по отделению транзитом, вы получите почти непрерывный грохот, терапевтическое значение которого можно поставить под сомнение. Наверное, у государства еще руки не дошли до тележек.
Каждая ночь — испытание: в тишине коридоров любые звуки и стоны пациентов усиливаются как в аэродинамической трубе. Храп не прекращается до самого утра, эстафетой переходя от одной кровати к другой. Если в вашем арсенале, помимо кружки, ложки, рулона туалетной бумаги, зубной щетки и пачки чая, нет берушей — дополнительный стресс от хронического невысыпания вам обеспечен. Странно, что в больничных отделениях эти беруши не выдают всем подряд.
Строго по расписанию
Несколько дней в медицинской палате и смысл фразы врача из реанимационной («Мы же не хотим утром обнаружить ваше холодное бездыханное тело») открылся как откровение. Медицинские сестры в больничные палаты без причины не заходят даже днем, если их, конечно, специально не позвать. А ночью — и подавно. Медицинские сестры строго по расписанию ставят уколы, капельницы, делают перевязки, мерят температуру, берут анализы, производят прочие процедуры, назначаемые врачами-стратегами. Все остальное время они готовят эти самые капельницы с растворами, наполняют шприцы и заполняют бумаги в своих процедурных кабинетах.
Еще медицинским сестрам приходится сливать и выносить содержимое зондов и ночных уток, ставить клизму. И если вы, не дай бог, окажетесь в больнице, не стоит вступать с ними в перепалку и вымещать на них свою злость, боль и раздражение. Это такие же люди, как и все, с единственной, но существенной для вас разницей: ваш покладистый характер — это их душевное равновесие. Их душевное равновесие — это ваши легкие уколы и быстрые капельницы, качественные перевязки. И еще — чуть большая готовность прийти вам на помощь, чем это диктует им их врачебный долг.
И все же без скандалов не обходится. У одного из пациентов нашей палаты сочилась жидкость из зонда и попадала на простыни. Врач на обходе посоветовал подложить под себя детскую пеленку. Вот эту самую пеленку мужчина никак не мог добиться от медицинских сестер. И из него, как из зонда, просочилось:
— Зову-зову, прошу-прошу, ноль внимания! — сорвался он на первую же сестричку, пришедшую по расписанию ставить уколы. — Не хотите работать — зачем работаете, зачем выбрали эту профессию?
Просочилось и у медсестры:
— К себе внимания требуете? А нас держите за какой-то обслуживающий персонал! А мы не обслуживающий персонал. Потому и бегут отсюда люди. Скоро вообще некому работать будет, — в сердцах сказала она и, обращаясь уже к другому пациенту с выставленной для укола «попой», резко произнесла: — Не дергайтесь, что вы дергаетесь!
Утренний обход
О том, что в отделении есть дежурный врач, который остается на ночь, я узнал перед самой выпиской.
— Ну, вы даете! — сказала медсестра. — Почти неделю тут ходите…
Врачи — все сплошь титулованные хирурги в масках — появляются в палатах по утрам, щупают живот и послеоперационные раны, изучают историю болезни, дают указания медсестрам и — исчезают. Их мимолетные визиты действуют успокаивающе.
— В пятницу снимем вам зонд, а пока пытайтесь двигаться, ходить, — пообещал один из них в четверг.
— Зонд снимем в субботу, — сказал другой хирург, пришедший на обход в пятницу.
— Снимите зонд! А то у него язва разовьется от голода, — наказал третий в субботу. И с представительной делегацией удалился.
Потом принесли завтрак, а увидев зонд («Ой, а у вас зонд!»), унесли обратно.
Зонд, отравляющий мне существование и не позволявший питаться четвертые сутки, я немедленно снял сам — вытащил тем же путем, которым его засовывали в среду, через нос — и аккуратно сложил на стуле у дверей. И поковылял за буфетчицей выруливать свой завтрак. Как мало нужно человеку для счастья! Просто чтобы чего-то не было!
Медсестра появилась примерно через час после обхода — снимать зонд, а, увидев, что его на мне уже нет, очень удивилась.
— Больше так не делайте! — тревожно сказала она.
У медицины — женское лицо, во всяком случае, обитатели больничных палат, поступая сюда из операционных или реанимации, попадают в заботливые руки и во власть медицинских сестер. И делают выводы о всей медицине по ним — по сестренкам. Я свой вывод тоже сделал: система работает. Не без изъянов, но работает. В БСМП меня привезли на реанимобиле, а вышел я из больницы спустя неделю на своих ногах.