Но как это сочетается с другим подарком природы — озером Байкал, который требует к себе бережного отношения. О возможностях минерально-сырьевой базы Бурятии, о проблемах, связанных с развитием этой сферы экономики в республике, мы беседуем с кандидатом геолого-минералогических наук, членом Общественной палаты Бурятии, экологом Евгением Кисловым.
— В целом экосистема в Бурятии находится в достаточно устойчивом состоянии благодаря не очень сильно развитой экономике и относительно небольшой численности населения. Наиболее болевые ее точки — промышленный центр Улан-Удэ, озеро Байкал и Щучье озеро с чрезмерным прессом неуправляемого туризма. Могут и должны вызывать беспокойство некоторые крупные предприятия — горнодобывающие, промышленные. Чем крупнее предприятия, тем больше антропогенный пресс.
— Не так давно вы сказали, что недропользования в Бурятии почти нет, хотя земля богата ископаемыми, с тех пор сменилось два министра природных ресурсов и экологии. В этой сфере произошли изменения?
— Ничего не меняется, потому что большинство месторождений полезных ископаемых находится в федеральном ведении, зависит от минприроды России и Роснедр. Раньше мы входили в Центрсибнедра с центром в Красноярске, а сейчас оказались в Дальнедрах, и, на мой взгляд, Дальнедра в Хабаровске уделяют республике гораздо меньше внимания, чем Красноярск. Практически аукционов по месторождениям полезных ископаемых нет. С другой стороны, минприроды Бурятии могло бы более энергично развивать добычу и использование общераспространенных полезных ископаемых. Песок и гравий у нас идут в дело, но в республике имеется торф, есть сапропель — хорошее удобрение для наших бедных песчаных почв. Но ничего этого не делается.
— На скольких месторождениях в Бурятии идет добыча сырья и какие производства являются опасными не только с точки зрения возможных рисков для экологии, но и по факту?
— В основном добываются золото, уголь, цементное сырье, уран, нефрит, но эти объемы небольшие. А в том, что касается негативных последствий для экологии, то любая деятельность человека вредна. Горнодобывающая промышленность производит много отходов, но, как правило, невысокого класса опасности, то есть это обычные для этих мест горные породы. Там, где идет большая добыча или добыча довольно опасных полезных ископаемых, например, урана, то на таких предприятиях очень жесткий контроль. Там работают и Росприроднадзор, и Ростехнадзор, и собственная экологическая служба.
С другой стороны, возьмем небольшую россыпь золота, но при этом речка, где оно добывается, уничтожается и перестает быть не только нерестовой, но и вообще пригодной для жизни. Если таких россыпей несколько десятков, как в Баунтовском районе, при этом половина из них разрабатывается вообще нелегально, где стоят дизельные электростанции и используется взрывчатка, то где больше ущерб? Поэтому я считаю, что предприятия, которые проходят через экологическую экспертизу, несмотря на свой большой объем, остаются под государственным контролем. Там применяются меры компенсации ущерба — высадка леса, выпуск молоди рыб, используются методы по предотвращению рисков. А вот эти мелкие предприятия, которые фактически остаются вне контроля, суммарно могут производить больше ущерба.
— Тем не менее существуют прецеденты, когда все под контролем, но случаются крупные аварии, последствия которых приносят экологии огромный вред. Есть ли такие примеры катастроф в Бурятии в прошлом и риски их возникновения сейчас?
— Риск есть всегда. Я не скажу о катастрофах, но я скажу о накопленном экологическом ущербе, который не ликвидирован на предприятиях, закрытых в 90-е годы. Это, к примеру, Джидинский вольфрамо-молибденовый комбинат. Причем из-за неправильной политики там оказались не только садоводческие участки, но и значительная часть жилого сектора на отвалах, богатых солями тяжелых металлов, с остаточной серной кислотой и прочее. Это Холбольджинский разрез и шахта «Гусиноозерская», где последствия очень серьезные — повышенное выделение радона и провалы земли прямо в Гусиноозерске. Это то, что осталось от советского времени. А то, что сейчас происходит, я бы не сказал, что возможны катастрофы. Угольных шахт у нас теперь нет. Зачастую горнодобывающая промышленность понижает уровень грунтовых вод и губит сельское хозяйство, как в Воронежской области, где местное население протестует против добычи медно-никелевых руд.
В Бурятии специфика другая — не избыток воды в шахтах и карьерах, а, наоборот, ее недостаток. Ермаковское берилловое месторождение в Кижингинском районе давно остановилось, но карьер не затоплен. То же самое на Озерном месторождении полиметаллических руд. Там проблема не в том, что делать с водой из штолен, а откуда взять воду.
— Что вы думаете по поводу строительства водозабора на Зазинском месторождении в Еравнинском районе для нужд Озерного комбината?
— Я сказал про проблему воды на Озерном месторождении. В предыдущем проекте этот вопрос решался за счет водозабора на южном склоне водораздела, в результате местные жители проявили беспокойство: а не повредит ли это еравнинским озерам, самому замечательному, что там есть.
Сейчас принято решение брать воду из бассейна Витима, в местности, где почти нет людей. Это достаточно длинный водовод, который будет нуждаться в подогреве, большом расходе электроэнергии, чтобы он не перемерз в суровую зиму. Но проект строительства комбината на Озерном месторождении предусматривает круговорот воды. Он не предусматривает стоков.
— В 2021 году Иркутская ГЭС увеличила сброс воды до 3600 кубометров в секунду. Как это помогло Бурятии? И что вы можете сказать о прогнозе на многоводный период?
— Сложный вопрос — что топить, Иркутск или Бурятию. В данном случае пошли на некоторые уступки иркутяне и допустили затопление островов на Ангаре, прибрежных территорий с СНТ и коттеджами. Но опять же вопрос: кто позволил застраивать пойму? Но этот вопрос актуален и у нас в Улан-Удэ, в Сотниково ведь вся пойма застроена.
Что касается многоводного периода, то тут вся проблема в качестве предсказания — насколько будущие годы будут водными. Несколько лет назад было предсказано, что лето будет многоводным, и весной начали стравливать максимально уровень путем открытия шлюзов ГЭС, а летом большого притока не было. У нас тогда уровень воды очень сильно упал, загорелись торфяники, пересохли колодцы и скважины, все буровики уехали из Улан-Удэ на Байкал зарабатывать деньги, потому что ни у кого не стало воды. То есть ошибки в прогнозе могут быть чреваты последствиями, а подготовка к многоводному сезону только путем заблаговременного спуска воды — очень рисковое дело и неблагоприятное в том числе для природы.
— И все же сброс воды помог республике?
— В какой-то мере. Если бы этого не произошло, у нас, возможно, размыло бы железную дорогу. В Северобайкальском районе практически сенокосов не стало. Они затоплены, а что людям делать, которые держат скот? Чем кормить скотину зимой? Все сенокосы по берегу Байкала. Там больше негде. А это серьезные социально-экономические проблемы, не только экологические.
А если размоет бар Ярки, остров, который отчленяет Байкальский сор, то есть, грубо говоря, прекратится воспроизводство северобайкальской популяции омуля, которая искусственно не воспроизводится. Только в природе и только в соре. Последствия могут быть очень серьезные.
— Они пока как бы отложены…
— Да, поскольку 100-процентного прогноза не может быть. Но тут довольно пессимистично, как мне кажется, для Бурятии по поводу уровня Байкала, потому что увеличивать еще больше сброс на Иркутской ГЭС тоже нельзя. Это может затопить центральную часть Иркутска.
— Переселение жителей с поймы не рассматривается?
— Дело в том, что вопрос сброса воды Иркутской ГЭС находится в руках энергетиков, не исполнительной, не законодательной властей. Энергетики считают деньги за каждый сантиметр байкальской воды — это миллиарды рублей. Во-первых, за счет производства электроэнергии, а, во-вторых, за счет работы алюминиевых заводов Братского, Иркутского в Шелехово, а сейчас еще построен большой завод в Тулуне. Эти заводы работают на привозном сырье. Глинозем доставляют с Гвинеи, Ямайки, а алюминий вывозится в Западную Европу, Японию, Америку. Это импорт загрязнений. С Шелехова все выбросы уходят на Байкал, в зону пониженного давления, мы уничтожаем свою природу ради прибыли энергетиков и алюминщиков. Кому хорошо? Нам только плохо.
— А что власти?
— Вы прекрасно видели на примере обсуждения вопроса об уровне Байкала, что власти наплевать. На население, на науку, на общественность. Они сделали так, как надо энергетикам. То есть весной нам обещали, что постановление не будет принято до проведения научных исследований, а в августе, в отпускной период, было принято решение о диапазоне уровня Байкала в 2 метра 63 сантиметра. Все. Власть не слышит!
— Бурятия утратила позицию влиять на ситуацию в экологии, на ваш взгляд?
— Когда я вижу 9 депутатов Госдумы от Дагестана, борцов и боксеров, я понимаю, что это сплоченная команда, которая может многого добиться для своей республики. Когда я вижу наших депутатов, я этого не ощущаю совсем. И это давно. В целом у Бурятии лоббистские возможности на федеральном уровне стремятся к нулю. В Бурятии нет примера хорошей лоббистской работы. Я хорошо знаю, как в Челябинской области это происходит. Смотрите, как у нас исполняются президентские указы, хотя бы касающиеся экологии. Мы вошли только в половину программ и половину программ из этой половины мы завалили вообще на ноль, деньги были возвращены в федеральный бюджет. Причина — в уровне профессионализма работников министерства природных ресурсов и экологии. Мы не вошли в проект «Чистый воздух». Тоже из-за отсутствия лоббистских способностей.
— Если судить по публикациям, шуму было много по этому поводу…
— По поводу того, что не вошли? Надо было шум устраивать по поводу того, чтобы вошли, а не кричать, когда уже стало поздно. Кричать это не продуктивно. Кроме того, после драки кулаками не машут. Могли бы войти. Вот говорят про показатели бензапирена, который иногда в десятки раз превышает предельно допустимые концентрации. Почему бензапирен находят только в Улан-Удэ и Новоселенгинске, а, например, в Гусиноозерске нет? Потому что там бензапирен не мерят. Там у нас самая большая угольная генерация, а именно угольная генерация продуцирует бензапирен, но в Гусиноозерске замера бензапирена не делается.
— Почему?
— Гидрометеослужба считает это не нужным. Все.
— Что вы можете сказать по поводу планов строительства ГЭС на Селенге в Монголии? Не так давно это бурно обсуждалось, а сейчас вопрос сошел на нет. У монголов изменились планы?
— Сейчас обсуждается вопрос строительства гидроузла на реке Орхон — притока Селенги. Там запланирован водовод в юго-восточном направлении для развития цветной металлургии. То есть фактически речь идет о переброске воды. И не только в целях освоения месторождений. Дело в том, что в Китае есть большая проблема. Это песчаные бури, которые накрывают Пекин и целый ряд крупных городов. Песок идет из пустыни Гоби, частично вопрос решается за счет залесения в провинции Ганьсу. Там трубочки к каждому дереву подводятся. Следующий этап — залесение пустыни Гоби в пределах Монгольской республики, а для этого нужна вода, много воды. Свою воду Китай не дает, хотя он ближе, а у России можно отобрать. Вот и все.
— В чем опасность проекта для нас?
— Опасность в уменьшении количества воды, что непременно произойдет в случае переброски ее с Орхона на юг. Пока ситуация застывшая. Монголы могут вернуться к вопросу, подогреваемые Китаем.
— Что с фенольным озером в Улан- Удэ?
— В июне 2021 года было вынесено отрицательное решение государственной экологической экспертизы по проекту сжигания его на месте. Параллельно прошли три общественные экологические экспертизы, которые также вынесли отрицательное решение. Сейчас разрабатывается новая документация. Мы в абсолютном неведении, какие там будут параметры. При этом хочу напомнить, что судебное решение о ликвидации фенольного озера было принято в 2016 году, а сама станция, генерирующая нечистоты, остановлена в 2007 году. Но все это загрязняет грунтовые воды, грунт, атмосферу в центре города до сих пор.
— Не так давно по инициативе минвостокразвития Бурятия и Забайкальский край были отнесены к депрессивным регионам, где целесообразнее заниматься добычей месторождений. При том, что правительство Бурятии делает ставку на туризм. Как это соотносится с повышенными требованиями к сохранению экологии на Байкальской природной территории?
— Всяких экономических районирований было много, но мы слабо это ощущали на себе. С точки зрения туризма, конечно, у нас ресурс получше, чем в Забайкальском крае, но гораздо меньше, чем в Приморском. И я пока не вижу развития туризма в Бурятии в тех направлениях, которые действительно у нас могут быть приоритетными — это пешеходно-экологический, бальнеологический или конгрессный туризм. А у нас развивают туризм, оглядываясь на пляжный отдых в Турции. Такое здесь невозможно в принципе.
Что касается развития горнодобывающей промышленности, то я считаю, что оно необходимо, поскольку у нас есть целый ряд полезных ископаемых высоколиквидных, дефицитных и стратегических, которые просто необходимо разрабатывать и использовать, чтобы Россия была великой страной. Достаточно сказать, что Россия сейчас не производит бериллий, а бериллий — это ракеты, это компьютеры, это атомные реакторы. Бериллий производят три страны — Китай, США и Казахстан. Причем Казахстан производит бериллий из руды, вывезенной из Ермаковского месторождения в Кижингинском районе Бурятии в 80-е годы. Что это такое? У нас есть полезные ископаемые остродефицитные, тот же глинозем, из которого алюминий получают. Вот в Гвинее опять переворот. Они опять национализируют рудник, и Россия опять будет выкупать его. Это было уже несколько раз. А в Красноярском госуниверситете целая группа укомплектована студентами с Ямайки. Там готовятся сотрудники для добычи глинозема в России. Может быть, стоит нам самим заняться добычей своих ископаемых?
— И все же, на ваш взгляд, последуют ли какие-либо конкретные действия о намерении развивать в Бурятии горнорудную промышленность?
— Никаких действий не последует. Кто возьмется за это? Ведь надо работать с инвесторами. Прежде чем объявить аукцион, нужно подыскать компании, готовые взяться за эту работу. Но их никто не ищет.
— Почему?
— Потому что почти все месторождения разведывались в советское время. Сейчас изменились технологии и требования. Нужно проводить переоценку месторождений под современные стандарты, а это требует вложений и времени. В свое время бывший депутат Госдумы от Бурятии Михаил Слипенчук потратил значительные ресурсы и 2-3 года, чтобы заново провести разведку Озерного месторождения. Сегодня мы видим результат — началась добыча, строится комбинат. Чтобы опыт распространился на другие месторождения, нужны такие люди, как Слипенчук. А их в Бурятии нет. У нас никто с инвесторами не работает. Зато появляется министерство по инвестициям, которое бурно действует, а потом исчезает и ничего не меняется.
— Как бы вы охарактеризовали управляемость этой сферой в Бурятии?
— Тут есть о чем поговорить. У нас необычайное разнообразие природы, помимо Байкала еще много всего, от песков в Кяхте до горной тундры, а между тем у нас нет своего управления Росприроднадзора. Оно в Забайкальском крае — то, что не входит в Центральную экологическую зону Байкальской природной территории. То, что в Центральной экологической зоне — входит в управление Росприроднадзора по Иркутской области. Разорвали Бурятию пополам. Россельхознадзор в Иркутской области, Ростехнадзор — в Чите. Там же — Росимущество, а у нас при этом 70 процентов земель — федеральные. Дальнедра — в Хабаровске. Сейчас у нас федеральных органов почти не осталось, кроме правоохранительных, а раньше были и очень боевые. Отсюда и результат.