Это при том, что Георгий Павлович потерял одну ногу в далеком детстве.
Последние 13 лет Цивилев живет в социальных заведениях для престарелых и инвалидов — сначала в Усть-Баргузине и в Курумкане, а с недавнего времени — в центре «Доверие» в Улан-Удэ. Мы обратились к Георгию Павловичу с просьбой рассказать о том, как он смог выдержать 60 лет трудового стажа. И о том, почему родственники Цивилева не могут забрать его к себе.
Встаю, глаза закрою, зубы стисну
У каждого человека есть своя судьба, своя линия жизни. Моя судьба — быть с детства инвалидом и всю жизнь очень много работать.
Я в два года переболел полиомиелитом и лишился левой ноги. Было повреждение тазобедренного сустава. Почти всю жизнь передвигался с посохом-костылем. А в 2010 году сел сюда вот, в инвалидную коляску.
Учиться пошел в девять лет. Родился в Усть-Баргузине, а там до школы полтора километра. Не напрыгаешься на костыле-то, едрить твою налево. Отец рано ушел из семьи, мать потом встретила другого человека. И мы переехали к отчиму в деревню Улюн, это тоже Баргузинский район. Там школа рядышком была.
Много я не проучился, началась война. Помню, в начале учебного года нам дали две тетрадки — одна в линейку, вторая в клетку. Когда они кончились, мы писали на чем придется. На газетах, в старых книжках…
Потом мы, школьники, работали на полях, возили нас на посев в 35 километрах от поселка. Поближе на полях женщины трудились, а дальше сеять было некому. Пацанов да стариков отправляли. Я был самый малой. Незаменимый специалист сельского хозяйства — на быке воду возил! Если ставили на быка других мальчишек, они убегали домой и шли на речку рыбачить. Бригадиры чуть не со слезами за ними бегали — сеять-то надо. А я инвалид и сбежать не мог. Мне 11 лет, и у меня была мокрая рубашка от трудового пота.
В 43-м году пришла повестка о гибели сводного брата-танкиста. Отец погиб в 44-м. Я продолжал возить на быке воду. Но не столько воды, сколько слез у меня было. С головы до пяток был зол на этого немца.
Сено косили все. И я тоже. Вставал на коленки и косил. А вечером приезжаешь домой — на коленях кровавые мозоли. Нижнее белье присохло, отмачиваешь, до полуночи не спишь. Если назавтра ясный день, то рано поднимают — и опять на сенокос. Встаю, глаза закрою, зубы стисну. Сначала больно, потом боль утихает. Я кошу, и только коленки мои по крови моей катаются. Мозоли не успевали зарастать. Но это нужно было для страны.
Если не выдержишь, другого поставим
Как бы то ни было, мы победили. Мы все этого ждали. А потом я стал работать. До семи работ на меня наваливали одновременно. Из них основные были полторы, и только за них я получал зарплату. А остальное — общественно-полезный труд. Нам, комсомольцам, говорили: «Ты должен делать!». И я делал. Не спал и не отдыхал по полторы сутки.
Я сейчас очень плохо слышу. Даже со слуховым аппаратом — слова не могу разобрать. Хожу сюда в клуб (клуб при центре «Доверие». — Прим. авт.), сажусь и сижу, как чурка с глазами. Все что-то говорят, говорят, а я ничего не слышу. Это все последствия моей работы на мельнице. 42 года я там трудился. А работа такая была, что оглохнешь.
На мельницу я так попал. Меня вызвал наш председатель колхоза и сказал: «Надо восстанавливать государственную мельницу». Ей нужен был сурьезный ремонт, она уже подгнила. Трехэтажная, большая, тысяча квадратных метров. Ну, восстановили. Работать на ней было очень тяжело. Она здоровая, колеса большие, три метра в диаметре. Сама водяная, зимой мерзнет. Сколько я льда передолбил на ней, едрить твою за ногу. Химкостюм надеваю и долблю.
Потом пришли с просьбой построить баню. Еще навешали поля — там семена многолетних трав надо было сажать. Я говорю: «Если выдержу, то ставьте». А мне: «Если не выдержишь, другого поставим». В 4 часа утра я вставал, ехал на поле и поливал его или подкапывал. Там десять гектаров. В одной руке — лопата, в другой — костыль. Домой в 8 утра прибегаю, позавтракаю — и на мельницу. Обед длился 10-15 минут, не больше. Потом опять на поле, потом опять на мельницу. Я на ней и мельник, и кладовщик, и наладчик, и сторож. А зарплата одна. За траву-то мне вообще не платили — общественно-полезная нагрузка.
Меня работой нагружали и нагружали. А я все вез и вез. Я сейчас удивляюсь — как я сам это делал. Но сам понимал — это был восстановительный период послевоенной разрухи. Все люди очень много трудились. Зато мы дали возможность следующему поколению родиться, учиться, получать высшее образование, занимать высокие посты.
В 1997 году я стал уже задыхаться, говорить не мог. Это все от мельницы. Приходишь домой — глаз не видать, все в муке. Я к председателю: «Больше не могу!». И назавтра меня тут же отправили на курорт. Там мне сделали легочные продувания. И врачи сказали, что работу надо оставить. Нельзя больше так. Я ушел. Но я рад, что делал всю жизнь что-то полезное. И даром хлеб не ел.
Мне вот что обидно. Сейчас наше поколение, детей военных лет, никто не видит. Почему нас забыли? Почему забыли инвалидов детства, которые по 50 лет проработали? Нас нигде не видать и не слыхать. Подгребли под одни грабли со здоровыми инвалидами. Я спрашивал когда-то у бывшего министра соцзащиты: «А есть ли в Бурятии такие инвалиды детства, которые всю жизнь работали?». Она говорит: «Есть». Я сказал: «А почему вы про нас забыли? Нам ведь очень тяжело пришлось».
Сейчас моя пенсия — около 50 тысяч рублей. Но деньги, заработок — все ерунда. Главное — почему забыли? За это обидно становится. Вот медали мне надавали. Они все юбилейные. А трудовые-то где? Неужели мой труд не оценивается? Вот в чем дело, едрить его за ногу.
Как-то неправильно в России законы работают
С женой моей Александрой мы так познакомились. Мне было 14 лет, и на Святки меня позвала в гости одна бабушка. Я ей помогал — то дровишек подвезу, то еще что. Она говорит: «Загадывайте, это все в жизни исполнится». Я, помню, смеялся. Не верил. Сели мы в полночь за стол. Она наказала, чтобы все без шума было, ни стука. Ни чихнуть, ни кашлянуть нельзя. Бабушка села у чистого хрустального стакана и положила вниз золотое кольцо. И сидит, смотрит. Я смеюсь про себя — что там можно увидеть, кого там. Вот она зовет нас к себе, подходим, становимся за спину, и смех у меня отходит. В кольце — бугорок с цветами. Все увидели это. Она говорит — у нее пропал сын в войну, так это его могила, значит, убили его. Как это изображалось, я до сих пор понять не могу.
Потом соседка Валентина села загадывать на своего будущего супруга. И увидела танкиста-бурята в шлеме. Она его и не знала. А потом через три года в нашу школу приехал парень учителем работать. Он как раз в шлеме ходил. Бурят. И Валентина с ним сошлась.
Я сел тоже узнать про будущую жену. Посмотрел — и увидел соседскую девчонку. Она недавно приехала со старшей сестрой. Отец Александры рано умер, мать тоже, она выросла у сестры. Потом мужа сестры перебросили в Улюн, он милиционером служил. Саше было 11 лет. Я внимания даже не обращал на нее-то. Потом в кольце образ ее пропал, и вышел другой — бабушка в беретке. И мне гадалка-то и говорит: «Ты сначала женишься, а потом овдовеешь». Уж как я хохотал. А потом девочка подросла. И я — все. И у нас срослось. Это как понимать? С Александрой моей мы 65 лет прожили. Шестерых детей нажили, троих я уже похоронил. Александра тоже умерла — три года назад.
Ходить я не могу. Хорошо, голова соображает, да языком мелю. А трое детей моих из шестерых уже лежат в земле. Как в природе все повернуто-то.
Дочка моя снимает комнатушку маленькую в Улан-Удэ. Куда к ней я перееду? Навещает меня. А остальные дети мои в деревне пьют. От сына своего убежал, все ему отдал. И хозяйство, и дом. Они всю дорогу глушат. Если бы этого не было, я бы, конечно, не уехал. Вообще все печально сейчас. У меня 13 внуков, из них только 4 трудятся. Как-то неправильно в России теперь законы работают.
