Дядя Коля был артистом оригинального жанра. Щетки так и мелькали перед глазами потрясенной публики. Иногда одну щетку подбрасывали, отбивая ритм другой о гулкую подставку и, не глядя, ловили в воздухе рукой жонглера. При этом чистильщик умудрялся делать свое дело в лад песенке. Неудивительно, что к пятачку у госбанка, где орудовал веселый чистильщик, стекалась куча зевак, а уж про нас, пацанов, и говорить нечего.
Деревянная плаха на стальных колесиках, обитая войлоком, заменяла ему ноги. Колени обшиты кожаными заплатами. Прицеп, тоже на ходу, служил багажником и столиком. Справа от набора щеток-кремов в шкатулке, оклеенной изнутри ситцем и портретом Сталина, имелись граненый стаканчик, порезанный шматок сала и кусок черного хлеба в газетке, початая чекушка водки.
Низкая посадка способствовала ремеслу. Прейскурант, помню, был таков: «Пара обычная — 10 коп. Сапоги — 25 коп. Пара сложная — 30 коп. Пара женская — бесплатно!!!».
За спиной чистильщика покоилась пара обрезанных лыжных палок — для лучшего сцепления с асфальтом, дощатым тротуаром и вообще с грешной землей. При помощи толчковых палок чистильщик азартно обгонял прохожих, крича из-под ног: «Лыжню!..».
«Ноги в руки»
В Улан-Удэ после войны таких увечных инвалидов на самопальных колясках было много — вплоть до 60-х. Они грохотали шарикоподшипниками на базаре и вокзале, в горсаду. В мозолистых руках — палки, «утюжки», резиновые «кастеты», проч., раз я даже видел кухонные толкушки, обитые гвоздиками.
Далеко не все из них нашли свое призвание, как дядя Коля. Его собратья чаще попрошайничали, а потом напивались в хлам. Милиция не знала, что с ними делать.
«Секретно: тов. Маленкову Г.М. и Хрущеву Н.С. 20.02.1954. МВД СССР докладывает, что, несмотря на принимаемые меры, в крупных городах и промышленных центрах страны все еще продолжает иметь место такое нетерпимое явление, как нищенство. Среди задержанных нищих инвалиды войны составляют 70%. Органы милиции вынуждены задерживаемых нищих инвалидов освобождать... МВД СССР считает необходимым для предотвращения самовольных уходов из домов инвалидов и лишения их возможности заниматься попрошайничеством часть существующих домов инвалидов преобразовать в дома закрытого типа с особым режимом».
Подобный дом закрытого типа в 50-х был открыт в Кабанском районе Бурятии. К сожалению, информации о том доме мало. Лишь в начале 1980-х пожилая женщина в райцентре, у которой мы покупали огурцы и лук, немного просветила в данном вопросе:
«Дом инвалидов открыли в сельской церкви. Их начали сюда привозить после смерти Сталина. У многих ордена. Почему в храме? Здесь больше места. Соседка там работала. Говорила, кормили хорошо, трехразовое питание, полдник. Имелся собственный огород, чушек держали. В основном поступали «самовары». Война их «пообтесала». А как по-другому назвать, ведь при туловище один «краник» остался! Беспомощные, что детки малые. Кормить с ложечки, одевать-раздевать. Обязательно прогулка на свежем воздухе. Санитарки грузили «самоваров» на носилки, переносили на лужайку и там перекладывали «гулять» на брезент. Позже интернат обзавелся большими плетеными корзинами. В этих корзинах калеки, они ж малые, сидели не менее двух часов перед сном. Иногда их подвешивали к толстым нижним ветвям. Многим из калек всего по 30 лет было, ушли-то на войну мальчишками. Быстро все умирали от тоски…».
Инвалидам 1 и 2 групп давали пенсию в размере 300 рублей, что составляло половину средней зарплаты в СССР до реформы 1961-го. Плюс доплата за ордена (отменена в 1948-м). Однако не все стремились попасть на казенное трехразовое питание. Нет, никого силком в специнтернат, о чем писали либеральные СМИ, не свозили. Не обедом единым жив человек, а и тоской по воле. Ее глушили водкой.
С начала 60-х число безногих инвалидов в Улан-Удэ сократилось. Ясно, что увечные нищие портили картину строительства социализма. Если в больших городах, в столице их убирали с улиц методом облав, то в далекой Бурятии «эвакуация» растянулась на три пятилетки.
Дядя Коля говорил, что ему на фронте «повезло» (!) — Господь оставил ему руки, чтобы работать, а не попрошайничать. Сразу после ухода Хрущева он сменил шумные шарикоподшипники на резиновые колеса от детской коляски. И стал мечтать о «моргуновке» — малолитражке с ручным управлением, на которой каталась троица Трус, Болван, Бывалый («Кавказская пленница», 1966). Но мечтам не суждено было сбыться.
Немногие из калек Отечественной вернулись домой. Да, были те, от кого отказались жены. Но многие сами не захотели возвращаться, чтобы не стать обузой. Таким был гордый чистильщик обуви дядя Коля.
«Сложная пара»
«Сложная пара» в прейскуранте чистильщика относилась к черно-белым ботинкам типа «нариман». Мысок и задник у них был из черной кожи, а верх — белым. Но это у настоящих «нариманов». Местные стиляги заказывали у китайцев, что сидели на базаре в фанерных будочках, более сложную пару: носок и взъем черно-белый в шахматном порядке.
«Сложная мы пара», — так, сказывали очевидцы, ответил дядя Коля женщине, разыскавшей его в конце 50-х. И выгнал ее из подвала. А до того, говорили мужики, у бригадира была семья.
В нашей «ограде» в полуподвальном помещении Дома специалистов, четвертый подъезд, вход со двора (главная «сталинка» нынешнего «Арбата») располагалась артель сапожников-инвалидов. Здесь, за занавеской, на правах бригадира проживал дядя Коля.
Над топчаном фотка, где дядя Коля на собственных ногах стоит с красивой женщиной и мальчиком моих лет.
Перед школой я успевал забегать в подвал, хватал табурет и ножную подставку; дядя Коля, позавтракав яйцом вкрутую и собрав в газетку скорлупу, соскальзывал с табурета, седлал тележку с прицепом, хватал палки. Я помогал хозяину одолеть ступеньки, и в сопровождении почетного эскорта дворовых собак мы направлялись на перекресток.
По праздникам дядя Коля прямо на фартук цеплял медаль «За отвагу». В коробке из-под цейлонского чая, как живые, ворочались другие награды, даже орден, но дядя Коля надевал только эту медаль. В праздники не было отбоя от желающих раздавить с безногим фронтовиком чекушку или там портвешок. Но дядя Коля пресекал эти поползновения веским доводом: «Отвалите, я на работе!». Произносилось сие скрипучим, как скрежет инвалидной тележки, командирским голосом.
Конечно, выпить дядя Коля мог. Да и гулять в артели умели. Умели, мама дорогая, скрипеть протезами в конце недели. Однажды Паша-Танкист спьяну решил, что пацаны украли у него протез правой ступни и, мелко перебирая костылями, гонялся за нами по двору. Потом упал и полз в пыли, что-то мыча, чем напрочь изгваздал выходной пиджак с орденской планкой… Массовый же выполз (не писать же: выход!) увечных сапожников из подземелья происходил по воскресеньям. Так, наверное, змеи и земноводные выползают на сушу греться на солнышке. Налицо была недодача нижних конечностей, зато руки, по крайней мере, правая из них, наличествовали в рабочем состоянии. И инвалиды работали. Но вне подземелья превращались в чудовищ. Некоторые росли, как большие грибы, прямо из земли. Другие обрубки напоминали пни — такие корчевали за Удой. Опухшие, темноликие, сапожники, как полагается, изрыгали маты. Больше в адрес пацанов, гонявших футбол. Было за что. Пару раз разбивали окно подвала мячом. Но после того, как дядя Коля зашил покрышку мяча, мы подружились с сапожниками. Бегали для инвалидов за водой к колонке, в магазин, аптеку №1 (она там же, на углу), на почту. Сдачу дядя Коля разрешал оставлять себе.
Воскресные «посиделки» неизменно завершались гимном артели. Все трезвели от слов: «И залпы башенных орудий в последний путь проводят нас!».
Недопетая песня
…Мы гоняли футбол, когда пыль, поднятая нами, смешалась с пылью от «шкоды» с красным крестом. Кто-то из заказчиков вызвал скорую в подвальную сапожную мастерскую.
Гроб дяди Коли был похож на детский.
Кончина дяди Коли подвела черту. Начиная с 1970-х я уже не видел на улицах Улан-Удэ безногих ветеранов на самодельных колясках. Вымерли, как мамонты, от Великого Оледенения Душ. Не дожили до песни В.Высоцкого «Мы вращаем землю» (1972). Хотя песня — про них, про обескровленную матушку-пехоту:
Я ступни свои сзади оставил,
Мимоходом по мертвым скорбя,
Шар земной я вращаю локтями —
На себя! На себя.
Руки, ноги — на месте ли, нет ли?
Как на свадьбе росу пригубя,
Землю тянем зубами за стебли —
На себя! Под себя! От себя!
Давным-давно смолк грохот шарикоподшипников об асфальт, по утрам в Улан-Удэ тревожная тишина. Но по-прежнему в моей памяти отталкиваются кровавыми мозолями от улицы Каландаришвили безногие пехотинцы, со страшным скрипом вращая проржавевшую ось Земли. Чтобы солнце встало на Востоке — для живых и для потомков.
