Выживший
В те зимние дни он со своими однополчанами, сражавшимися в составе 3-го Белорусского фронта, участвовал в проведении тяжелейшей Инстербургско-Кенигсбергской операции. Удачный исход операции означал овладение городом-крепостью Кенигсберг, этой цитаделью воинственного тевтонского духа, и последующую ликвидацию всей восточно-прусской группировки вражеских войск.
В исторических документах и мемуарной литературе не раз отмечалось, что Кенигсберг фашисты защищали с отчаянием обреченных. Бои здесь становились день ото дня все ожесточеннее.
Для Тумунова, с его обостренной писательской интуицией, было совершенно ясно, что все это могло означать; именно в эти дни он во всей полноте осознал неповторимую ценность всего того, что удавалось записать в перерывах между боями. И поэтому он сделал то, чего до сих пор избегал: надпись-завещание на обложке дневника. Как водилось среди бойцов на передовой, он был не чужд веры в «плохие приметы», а потому драматических фраз вроде «В случае моей гибели…» решительно избегал — вместо этого написал по-будничному просто: «Все мои бумаги должны быть доставлены…».
Но судьба хранила его, и в 1946 году отнюдь не почта доставила, а он сам, писатель-фронтовик, самолично принес домой в походном вещмешке свои драгоценные военные дневники.
Голос родины
Презрев возможные упреки в склонности к мистике и суеверию, гвардии капитан Тумунов не стал умалчивать в этих дневниках об одном очень странном происшествии, имевшем место в его фронтовой жизни. Дело было ночью, он уже засыпал, когда услышал некий голос, негромко окликнувший: «Жамсо!». Еще не совсем проснувшись, подумал: «Земляк, что ли…». Зов повторился — он доносился откуда-то снаружи. Капитан выбрался из наспех сооруженного блиндажа. Было темно, сыро, неуютно. Спросил у возникшего рядом часового, не слышал ли он чего. Тот ответил, что нет. Капитан прислушался. Монотонно шумел лес. Где-то постреливали. Изредка в отдалении подавала голос артиллерия. Вдруг опять, причем по-бурятски: «Жамсо, я здесь, иди сюда…». На сей раз голос явственно шел оттуда, где смутно раскачивались на ветру заросли подлеска. Как вспоминал сам писатель, он безотчетно, словно во сне, двинулся в том направлении, и в этот момент позади раздался взрыв.
Потом установили — случайная мина угодила в блиндаж и как раз туда, где должен был находиться капитан Тумунов…
В дружеском кругу он частенько вспоминал этот случай и заканчивал так: «Считаю, это родина меня спасла, родная земля».
Каждый, кому довелось побывать на войне, знает, что там нередко происходят такие вещи, которые никак и ничем не объяснишь. Бывалым солдатам слишком даже известно, что реальность — это не только то, что мы видим и слышим. Есть что-то иное. Особенно на передовой. Лев Толстой при описании Бородинской битвы в «Войне и мире» называет территорию столкновения двух воюющих армий областью огня. Но мог бы и иначе — областью смерти…
Случайная пуля
Он еще и сегодня смотрится вполне на-дежным, этот почтенный восьмидесятилетний дом в глубине двора по улице Шмидта, много лет значившийся под номером 30. Непростой дом с непростым, а порой и драматическим прошлым.
Если присмотреться и знать, где искать, то на его почерневшей от времени бревенчатой стене, обращенной в сторону Селенги, еще и сегодня можно обнаружить… след пулеметной очереди. След почти исчезнувший, как зажившая рана. Тут такая история.
Однажды летним днем 1944 года у себя в кухне на втором этаже этого самого дома спокойно чаевничали две старушки. В соседней комнате играли в войну двое мальчишек лет по пяти. Как вспоминает сегодня один из них, было весело и шумно. Вдруг услышали — в кухне что-то тяжело упало, зазвенело стекло. Вбежав, увидели ужасное — на полу под разбитым окном лежала без движения окровавленная старушка. С криком: «Бабушку убили!» — выскочили во двор. Дальнейшее малолетнему свидетелю запомнилось плохо. Наехало много машин, много военных. Осматривали дом, сараи по соседству. Что-то измеряли, записывали, из бревен стены выковыривали пули. А потом были похороны с военным оркестром… Говорили, что бабушке угодило прямо в сердце. Вот так, ничего не поняв и должно быть ничего не почувствовав, мгновенно и мимолетно, как падает капля дождя, ушла из жизни старушка, совершенно мирная, совершенно рядовая, безвестная. Жившая в тысячах километров от войны, но — в военное время. Мать известной бурятской поэтессы Цырен-Дулмы Дондоковой.
Трагический этот случай не имел большого резонанса. Только на окрестных улицах некоторое время посудачили с опаской, вполголоса, и постепенно все забылось.
А между тем ничего секретного, необъяснимого в данном случае нет. В районе нынешнего аэропорта в те годы располагался военный аэродром с ремонтными мастерскими. Летчики, прибывшие прямо с фронта, совершали в небе Бурятии облет отремонтированной техники, имитировали воздушный бой, стреляли по мишеням из авиационного пулемета ШКАС. Война приучила их действовать жестко, реагировать не думая — ведь малейшее промедление там, на войне, стоило бы жизни. Так что, следуя привычке, они даже в полете над мирной долиной Селенги вполне могли на краткий миг ощутить себя снова в бою и отреагировать соответствующим образом. И кто их, фронтовых летчиков, за это обвинит?..
Выстрел с неба — из боевого самолета — убивает старушку, которая, ни о чем не подозревая, пьет чай у себя на кухне. В этом видится некий знак свыше. Некий жестокий символ ХХ века.
Плакатная прямолинейность
В 1928 году был принят первый пятилетний план развития народного хозяйства СССР на период 1928-1932 годы. Его основная цель: построение фундамента советской тяжелой индустрии. Молодежь, комсомольцы восприняли это с особым энтузиазмом. Они инстинктивно почувствовали дыхание новой жизни, и жить по-старому больше уже не хотели.
Такого темпа, такого масштаба промышленного строительства, как в те годы, не наблюдалось ни в период развития капитализма в царской России, ни в советскую послевоенную эпоху. Вероятно, подобное повторить уже нельзя. Первый пятилетний план был выполнен за четыре с небольшим года.
Годы первой и второй пятилеток стали переломными и для заштатного уездного городка Верхнеудинска: на его лесистой окраине началось строительство крупного завода по ремонту паровозов, грузовых и пассажирских вагонов для нужд Забайкалья и Дальнего Востока. ПВЗ (ныне ЛВРЗ), это детище первой пятилетки, был задуман как цельный индустриально-жилой комплекс в социалистическом стиле, соцгородок. Иногда говорили: город-сад.
Именно тогда в старой части города, не слишком гармонируя с соседними дореволюционными постройками, украшенными богатой наружной резьбой, стали появляться эти двухэтажные деревянные дома с двумя подъездами, аскетично-типовые, без архитектурных излишеств, но зато в меру функциональные. Для своего времени это была роскошь. Их, эту примету эпохи, и поныне можно кое-где обнаружить.
Отступившие на задний план, сегодня они по-стариковски доживают свой век, но тогда, в 30-х, они являли собой многообещающую примету нового быта, социалистического, где не должно быть места тем прежним трущобам, в которых веками ютилась беднота больших и малых российских городов.
Эти дома стали одной из первых примет уже отчетливо обозначившегося в СССР уверенного подъема в важнейших сферах жизни — в промышленности, сельском хозяйстве, науке, народном образовании, медицине, культуре. В обществе росло чувство оптимизма, коллективизма, возвышающего ощущения личной причастности ко всему тому новому, что совершалось в стране Советов.
Без учета всего этого трудно понять, почему на карте города, никак не связанного с Арктикой, есть улицы, носящие имена знаменитых полярников середины 30-х годов — Отто Шмидта и Ивана Папанина. И почему открытые в те поры в центре Улан-Удэ кинотеатры получили столь характерные названия «Прогресс» и «Эрдэм» («Знание») и даже ресторан по соседству был наречен «Рекордом». Наивно? Возможно. Но…
Но без этого трудно понять ту дерзкую простоту, ту вызывающую, почти плакатную прямолинейность литературы и искусства молодой страны в годы первых пятилеток. Этот новый, намеренно грубоватый, бескомпромиссный стиль — стиль эпохи революций, гражданской войны и военного коммунизма — не был придуман в «зловещих кабинетах ЧК и ЦК». Нет. Он восходил еще к Александру Блоку, к его поэме «Двенадцать»:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
Он восходил к «шершавому языку агитплаката» Окон РОСТА, которые создавал Маяковский, к его знаменитому двустишию:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй!
В 1932 году молодой Валентин Катаев публикует роман о строительстве Магнитогорского металлургического комбината «Время, вперед!». Название в высшей степени красноречивое. По-военному приказное. Категоричное. Энергетика зашкаливает. Возражения не принимаются! Вот дух той героической и воинственной эпохи, не терпящей даже малейшего намека на ненавистное мещанское «изячество», элитарность, декаданс и прочее буржуазное слюнтяйство.
Девиз тогдашней молодежи:
Мы мчались, мечтая постичь поскорей
Грамматику боя, язык батарей!
Таков портрет времени. В такой обстановке проходило становление личности молодого Жамсо Тумунова, будущего поэта, драматурга, прозаика, солдата, который до конца жизни, больше чем орденами и медалями, гордился именно боевым нагрудным знаком «Гвардия».
Самые ранние его произведения нарочито публицистичны. Скажем, «Девушка-тракторист» — никакая не лирика. Это политический плакат. Точно такой же, как «Даешь пятилетку в 4 года!». Они были созданы для того времени, и они остались в нем. Сегодня о них не вспоминают…
Сэсэгма
Жамсо Тумунов родился 15 февраля 1916 года в улусе Табтанай Дульдургинского района Читинской области в семье безграмотных скотоводов.
В 1927 г. пошел в местную школу крестьянской молодежи. В старших классах с головой погрузился в работу пионерской и комсомольской организаций. Был редактором школьной газеты. Пробовал писать стихи. Увлекался художественной самодеятельностью, особенно популярной среди тогдашней молодежи.
После школы в 1934 г. получил направление в Улан-Удэнский пединститут. Но предпочел работу учителя начальной школы в сельской глубинке. С 1935 г. заведует отделом Еравнинского райкома комсомола по пионерской и комсомольской работе. Тут он много сил и времени уделяет любительским постановкам несложных спектаклей на злободневные темы, осознавая их немалый просветительский эффект. Зачастую сам сочиняет одноактные пьесы. В эти годы ему выпадает поездка на семинар комсомольских работников в Москве. Он пробивается на прием к Н.К.Крупской, работавшей тогда заместителем Наркома просвещения, и получает согласие на выделение средств для строительства и обустройства Дома пионеров в селе Сосновоозерск Еравнинского района.
В 1937 г. поступает в Улан-Удэнскую коммунистическую сельскохозяйственную школу. Учеба в городе значительно расширяет кругозор молодого человека. Он становится частым посетителем Бурят-монгольского национального театра, который всего год назад обосновался в роскошном по тому времени новом здании. Тумунов знакомится с его актерами, такими же молодыми, как он сам, и, что и следовало ожидать, решает попробовать свои силы в серьезной драматургии.
Из первых трех написанных им пьес — «На границе», «Шолой» и «Сэсэгма» — первые две не пошли дальше самодеятельной сцены сельскохозяйственной школы, а вот третья, «Сэсэгма» (1938 г.), по мнению авторитетных искусствоведов, и поныне остается лучшим драматическим произведением Жамсо Тумунова довоенной поры.
В критико-биографическом очерке Ц.-А. Дугар-Нимаева «Жамсо Тумунов» говорится: «Образ Сэсэгмы — образ смелой девушки, открыто противопоставившей себя всему старому порядку, защищающей свободу человеческой любви от имущественных и классовых предрассудков. Этим она сильна. Ее слабость в одиночестве, стихийности протеста. Отсюда и трагизм ее любви… Жизненная реальность образа показана через трагическое, смертное… Основная идея, воплощенная в образе Сэсэгмы, заключается в защите гуманизма, человеческой личности и ее прав. Замысел пьесы замечателен тем, что эту идею несет самое забитое, самое угнетенное существо в дооктябрьской жизни бурят, рабыня в обществе и семье — бурятская женщина».
Московский театральный историк и критик Лия Ходорковская (1954) отмечала, что спектакль «Сэсэгма» пользовался большим успехом у зрителей и долго не сходил со сцены национального театра, что присущие автору пьесы «сочный народный язык и хорошее знание быта» позволили режиссеру Марии Шамбуевой решить спектакль в плане острого сочетания казалось бы несочетаемого — трагедии и сатиры. «Особенно удачной была игра актеров Бальжинимы Ринчино, Чойжинимы Генинова и Надежды Гендуновой. Общая удача драматурга, режиссера, актеров сделала спектакль популярным у бурятской публики. Многие из реплик пьесы заучивались наизусть и нередко во время спектакля звучали в зрительном зале и фойе театра. Во время гастролей театра в районных центрах и улусах пьеса «Сэсэгма», показываемая в несколько сокращенном виде, также тепло принималась улусными зрителями, увидевшими в ней частицу своей прошлой жизни».
Сегодня, оглядываясь на те довоенные годы, следует сказать, что если время, когда бурятская женщина была ″самым забитым, самым угнетенным существом, рабыней в обществе и семье, ушло безвозвратно, то в этом есть частица таланта и решимости Тумунова. Не побоимся назвать это гражданским подвигом молодого драматурга. И вместе с тем это было ответом драматурга-комсомольца на социальный заказ времени.
На границе
…Жизнь начинающего писателя складывалась так, что он оказывался причастным к самым злободневным, критическим событиям своего времени. Он воспринимал их, как принято говорить, всем своим существом и отзывался на них со всей искренностью и энергией молодости. Пьеса «Сэсэгма» лишь один тому пример. Другой и не менее показательный пример — уже упомянутая пьеса «На границе» (1937). Да, она не имела сценического успеха, однако сегодня она представляется чрезвычайно существенной для понимания личности ее автора.
Прежде всего, почему комсомолец Жамсо Тумунов, тогда еще достаточно далекий от армии или погранслужбы, заинтересовался подобной тематикой? Ответ, безусловно, кроется в самом характере времени.
1932 год. Япония оккупирует Маньчжурию и на захваченной территории создает марионеточное государство Маньчжоу-го. Это была очень опасная авантюра, и истоки ее тянулись еще к японско-китайской войне 1894-1895 гг. Тогда все закончилось Симоносекским мирным договором, по которому Китай лишался Тайваня, Ляодунского полуострова с Порт-Артуром и вынужден был признать суверенитет Кореи. Однако тлеющие угли кризиса сохранялись — чуть позже они разожгут пламя русско-японской войны 1904-1905 годов.
1932 год стал развитием и продолжением многоходовой империалистической игры. Сотворив Маньчжоу-го, японская военщина подобралась непосредственно к границам СССР. Обстановка здесь резко осложнилась. Начиная с 1934 г. и до начала боевых действий у озера Хасан в июле 1938 года были зафиксированы сотни случаев нарушения сухопутных границ и почти 50 случаев вторжения японской авиации в воздушное пространство СССР. В Советском Союзе внимательно следили за все более наглыми вылазками Японии.
Обстановка на востоке страны многим казалась тогда даже более опасной, чем на западе. Еще свежа была память о «сопках Маньчжурии» и «Волочаевских днях», об атамане Семенове и Азиатской дивизии барона Унгерна, о каппелевцах и японских оккупантах. Так что рост интереса к теме гражданской войны диктовался прежде всего необходимостью не только понять происходящие события, но и быть морально готовыми к грядущим испытаниям. Особенно остро это осознавали писатели Н.Островский, М.Шолохов, А.Толстой, Д.Фурманов, А.Фадеев…
Например, уже получивший всесоюзную известность Аркадий Гайдар записывал в своем дневнике: «Вчера в газете: 12 японских самолетов перелетели границу. Наши приняли бой… Тревожно на свете, и добром дело, видать, не кончится».
В 1936 году признанный комсомольский поэт Яков Шведов (кстати, его перу принадлежат слова песни «Смуглянка», столь органично вошедшей в популярнейший фильм «В бой идут одни старики») пишет стихи к известной песне «Орленок», где упоминаются «сопки» и «бурятские степи в огне». Бесспорно, это навеяно не только былыми событиями гражданской войны в Забайкалье и на Дальнем Востоке, но и обстановкой, грозящей повторением заново тех же событий и в тех же краях.
Стало быть, совсем не случайно уроженец воспетых в «Орленке» «бурятских степей в огне» Жамсо Тумунов написал пьесу «На границе». Пусть не совсем удачная, она, тем не менее, стала самым первым и пока еще неуверенным шагом к будущему роману «Степь проснулась», призванному осмыслить те события…
Война началась
7 июля 1937 года начался очередной этап японско-китайской войны. Войска вторгшегося агрессора стали быстро продвигаться в глубь Китая. Кстати, именно этот год отмечен чудовищным военным преступлением — Нанкинской резней...
Некоторые японские части устремились в направлении границ МНР, имевшей общую границу с СССР от станции Отпор (ныне — Забайкальск) до Байкала. Таким образом, в случае оккупации Монголии японцы выходили прямо к границам Союза, угрожая перерезать Транссибирскую магистраль.
Советское правительство такое развитие событий предвидело. Поэтому, предвосхищая их, уже 12 марта 1936 года между СССР и Монголией был заключен договор (пакт, соглашение) о взаимопомощи, в соответствии с которым наша страна получала право при необходимости ввести на территорию МНР контингент советских войск. Поступившие к тому времени разведданные указывали на то, что 9 сентября возможно вторжение Японии в пределы Монголии, которое будет поддержано изнутри определенными прояпонскими группами.
27 августа 1937 года на монгольском аэродроме в Баян-Тумене приземлились 52 советских самолета. На следующий день из Кяхты на Улан-Батор двинулись части Красной Армии.
Адресуясь к командованию войсками Забайкальского военного округа, Сталин разъяснял: «Первое. Пакт гарантирует нас от внезапного появления японских войск через МНР в районе Байкала, повторяю, Байкала, от перерыва железнодорожной линии у Верхнеудинска и от выхода японцев в тыл дальневосточным войскам. Второе. Вводя войска в МНР, мы преследуем не цели захвата Монголии и не цели вторжения в Маньчжурию или Китай, а лишь цели обороны МНР от японского вторжения, а значит, и цели обороны Забайкалья от японского вторжения через МНР».
Создание из частей Забайкальского военного округа «группы усиления монгольской армии» явилось естественным шагом. Назначенный командующим группой комдив Иван Конев, будущий маршал Советского Союза, считал, что «опоздание с вводом наших войск в МНР на 8-10 дней могло изменить обстановку не в нашу пользу».
В мае 1939 г. японские войска все же вторглись на монгольскую территорию в районе реки Халхин-Гол. Уже упомянутый договор о взаимопомощи между СССР и МНР от 12 марта 1936 г. позволил советским войскам на законных основаниях принять участие в отражении японской агрессии. Военные действия в районе Халхин-Гола продолжались с мая по сентябрь 1939 г. и закончились поражением Японии.
В 1940 г. «группа усиления монгольской армии» преобразуется в 17-ю армию со штабом в Улан-Баторе.
А год спустя, уже после начала Великой Отечественной войны, в печатном органе этой армии, газете «На боевом посту», в Баян-Тумене встретились три армейских журналиста, будущие знаменитые писатели — томич Георгий Марков, читинец Константин Седых, Жамсо Тумунов из Улан-Удэ. И что примечательно: у всех троих имелись при себе, в солдатском вещмешке, рукописи незаконченных романов. У Г.Маркова — «Строговы», у К.Седых — «Даурия», у Ж.Тумунова — «Степь проснулась». Итог известен: эти романы были успешно завершены и прославили имена своих авторов…
В октябре 1944 года Ж.Тумунову после неоднократных попыток все же удалось добиться перевода в действующую армию. Так он оказался в 162-м гвардейском Краснознаменном полку 54-й гвардейской стрелковой дивизии 28-й армии 3-го Белорусского фронта. Это случилось в те дни, когда после успешно проведенной Гумбинненской операции войска фронта вышли на государственную границу СССР и вступили в Восточную Пруссию.
Войну капитан Тумунов заканчивал уже в Берлине.
Степь проснулась
Вернувшись к мирной жизни, он работает ответственным секретарем правления союза писателей Бурятии. С 1947 года по 1951 год учится в Высшей партийной школе при ЦК КПСС, а после учебы возглавляет Управление по делам искусств при Совете Министров Бурятской АССР.
Однако главным делом в его послевоенной жизни стало завершение и публикация в 1949 г. первого в бурятской литературе романа «Степь проснулась», вскоре переведенного на русский, венгерский, чешский, словацкий, немецкий, монгольский и другие языки. Не забудем: это был первый выход бурятского советского романиста к зарубежному читателю.
…Человек, глубоко и заинтересованно вникающий в биографию и творчество Жамсо Тумунова, проникается ощущением, что, собственно, сам писатель является героем незаурядного произведения, написанного самой эпохой. Он прожил недолгую жизнь, насыщенную яркими событиями, яркими знакомствами. Его военные дороги пролегли от древних монгольских степей до Прибалтики и Германии. Что же касается друзей, знакомых из писательской среды, то его обаяние с одинаковой силой действовало на столь разных людей, как Александр Фадеев, Георгий Марков, Константин Седых, Сергей Михалков, Самуил Маршак, Корней Чуковский, казах Мухтар Ауэзов, белорус Петрусь Бровка, рафинированный аристократ и дворянин Сергей Васильевич Шервинский, автор знаменитого стихотворного перевода (переложения) «Слова о полку Игореве». Вероятно, все они нутром чувствовали, что Жамсо Тумунов — мужик по-солдатски, по-гвардейски верный в дружбе, не подведет, не продаст.
…В 1954 г. Ц.Галсанов, талантливый поэт, председатель правления союза писателей Бурят-Монголии, был обвинен в каких-то финансовых нарушениях. Приговор местного суда оказался неоправданно суровым. Знавший его еще с довоенных комсомольских лет, Жамсо Тумунов немедленно выезжает в Москву, к Фадееву, руководителю союза писателей СССР.
Времена были смутные, двойственные. Начинали говорить о «хрущевской оттепели». Многие выжидали, «чем дело кончится». Однако А.Фадеев, все еще пользовавшийся огромным авторитетом и влиянием, сумел добиться пересмотра дела Ц.Галсанова, которое, по меркам сегодняшнего дня, и яйца выеденного не стоило. Жамсо Тумунов возвращался домой с чувством исполненного долга. Предполагал ли он, что эта поездка в Москву для него последняя?
Гвардии капитан, первый бурятский романист скончался 13 января 1955 года в 3 часа утра. Ему не было еще и сорока лет…
