Сначала было приостановлено изучение родного языка в городских школах, а затем в административном порядке все бурятские школы перевели на русский язык обучения. Это коснулось даже начальных классов тех населенных пунктов республики, где проживали одни буряты, дети которых, естественно, не знали никакого другого языка, кроме родного. «Ямар кошмар?». Нет, «буряад» в новом прочтении.
«Буря ад»
«Буря ада». Горькие слова разносились в общежитии ИГУ. В 1973-м студенты бурятского отделения (БФО) филфака бурлили, когда узнали о лингвистической реформе. Тогда я учился на том же факультете. Студентам бурфака сочувствовали русские филологи: пили вместе.
И вместе протрезвели, поняв, что таилось за строками конспектов «Истории КПСС». Согласно этой истории, вопрос о русском языке в нерусской школе стал профильным в концепции «новой исторической общности людей — советский народ». Он насаждался с начала 1960-х и достиг пафоса в 1970-х.
«Буря ад». Благими намерениями выложена дорога в ад. Применительно к языкам малочисленных народов возвеличивание и без того «великого и могучего» языка оказалось гибельным. Этого негатива опасались старшекурсники, лишаясь будущих рабочих мест. Базовые документы Москвы принижали роль языков малых народов. Не выдержав конкуренции с русским, они были обречены на угасание или полное уничтожение. Для союзных республик, где имелись обширные зоны населения титульных наций, это было не столь страшно.
Глотком свежего воздуха для студентов филфака ИГУ стал труд «АЗ и Я» Олжаса Сулейменова в 1975 году. Известный поэт «большой» нации союзной республики впервые заявил о двуязычии в евразийской стране. Читалось: иные языки могут быть на равных с русским. Сулейменов пояснил уже в 21 веке: «Я заявил, что «Слово о полку Игореве» было написано для двуязычного читателя двуязычным автором. Допустим, русским, который владел и тюркскими языками. Значит, на Руси тогда существовал билингвизм». Но автора в 1970-х обвинили в антирусской направленности книги, национализме-пантюркизме. Книгу изъяли из продажи и библиотек. Кроме того, в 1973-м Сулейменов написал стихотворение «Дикое поле» об испытаниях на Семипалатинском ядерном полигоне.
Реформа ударной волной ошпарила «малый» язык в его колыбели — в школе. Расколотая нация вступила на «дикое поле» Азии, а радиация от лингвистического взрыва сказалась на будущих поколениях.
Один в диком поле?
Помню, студенты БФО из Аги обвиняли во всем западных (иркутских) бурят. Как, впрочем, и сегодня. Однако противники сокращения преподавания бурятского языка в школах проявляли недовольство больше на кухнях, а на трибунах и площадях помалкивали. Открытых возражений против языковой реформы в республике не поступало. Лидера партийной организации А.У.Модогоева поддержали не только «нойоны», выходцы из «восточных», но и жители всех аймаков компактного проживания бурят — через учительские и родительские комитеты. Если не на словах, так молчанием.
Выдержки из документов 1973 года:
«Чем раньше дети бурят овладеют русским языком, который стал языком взаимного общения всех наций и народностей Советского Союза, тем быстрее приобщаются к русской и мировой культуре… Районный комитет КПСС просит вас разрешить обучение на русском языке учащихся бурятских школ с первого класса».
«Учитывая пожелания родительской общественности и учительских коллективов школ района о переходе на русский язык обучения с первого класса в бурятских школах, исполком Кижингинского аймсовета РЕШАЕТ: просить Совет Министров БурАССР разрешить обучение на русском языке обучения с первого класса в бурятских школах после подготовительного класса. Просить Совет Министров БурАССР разрешить открыть подготовительные классы во всех бурятских школах с первого класса».
«Учительство нашего района считает правильной и своевременной постановку вопроса о переходе на русский язык обучения с первого класса в бурятских школах… В раннем возрасте легче усваивается детьми русский язык. Зав. Хоринским районо».
«Многие родители, буряты, просят и даже требуют, чтобы принимали их детей в русские классы… Учитывая желание родителей, целесообразно было бы перевести бурятские школы на единый учебный план для национальных школ, утвержденный Министерством просвещения РСФСР. Председатель исполкома Курумканского аймсовета».
«Ходатайствовать перед Советом Министров Бурятской АССР об обучении на русском языке учащихся-бурят в школах аймака по программе национальных школ… Просить Министерство просвещения Бурятской АССР разрешить открытие подготовительных классов при всех бурятских школах аймака. Председатель исполкома Селенгинского аймсовета депутатов трудящихся».
«Рассмотрев мнение учительских коллективов бурятских начальных, восьмилетних и средних школ Джидинского района, принимая во внимание многочисленные заявления родителей, исполком аймсовета РЕШАЕТ: считать целесообразным ввести преподавание на русском языке в бурятских школах аймака с 1 класса».
Примеры можно длить. Говорят, за спинами родителей стояли функционеры, но далеко не всегда. Русский язык был пропуском в лучшую жизнь. Простые выходцы из народа — родители желали своим чадам поступления в вузы, успешной карьеры. К тому времени выпускники бурятских школ бледно выглядели на вступительных экзаменах в вузы (акцент, слабая лексика), особенно в столичные. А вот в централизованный набор в последние как раз попадали дети районных начальников. Это было время, когда Цырены стали именоваться Сергеями, Лхамажап представлялась Таней и т.д. Бурятские юноши и девушки стремились говорить в людных местах по-русски. Как и русская молодежь щеголяла английскими словечками.
Можно говорить о промахах в воспитании, но скорее это был глобальный промах идей социализма, когда все стало общим, ничьим: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». Незаметно начальный русский АЗ растворил плетущееся в хвосте национальное Я. Азия после евроремонта.
«Большой брат»
Немногие знают, что с первого захода языковая реформа в образовании вопреки требованию Москвы в Бурятии была провалена. Команда о переводе учащихся бурятских школ на русский язык обучения была отдана еще в 1971 году. Именно секретарь обкома по идеологии А.А.Бадиев и курируемый им отдел науки и учебных заведений отказались готовить проект совместного постановления бюро ОК КПСС и Совета Министров республики о переводе бурятских школ на русский язык обучения с первого класса. Фактически это был саботаж указания ЦК КПСС и приказа первого секретаря обкома.
Бадиев в Бурятии был единственным оппонентом всесильного Модогоева. Не раз формально третий по ранжиру секретарь обкома вступал с Первым в спор, вмешиваясь и в экономическое поле. Так было, когда обсуждался вопрос о строительстве под Улан-Удэ апатитового завода, тогда секретарь обкома резко выступил против размещения этого объекта в Бурятии. А ведь по апатитовому заводу уже было решение ЦК КПСС. Так было и с идеей возведения на берегу Селенги завода резино-технических изделий. Хотя первый секретарь уже дал согласие союзному министерству спроектировать и построить комбинат. В Улан-Удэ приехала группа проектировщиков и… уехала.
Узкий круг партработников однажды с ужасом наблюдал острую перепалку секретарей обкома по второстепенному вопросу, но все понимали, что за ним — нечто большее.
Красноречивая последовательность действий. Не успели в Улан-Удэ отбиться от наступления Москвы по переходу на обучение русскому языку в бурятских школах, как в 1972-м главный идеолог республики добился включения в план издательства «Советская энциклопедия» выпуска бурятско-русского словаря (до сих пор значимого), составленного К.М.Черемисовым и включавшего 44 тысячи слов.
Сторонники языковых реформ, размахивая «учеными записками», заявляли, что до революции у бурят не было письменности и только Октябрь принес в юрты свет в виде кириллицы. Но Бадиев утверждал, что в Бурятии и до ХХ века было старомонгольское вертикальное письмо и ею пользовались на протяжении столетий. В каждом бурятском селе были люди, которые знали вертикальное письмо. На нем велась церковная и деловая переписка, создавались художественные тексты (например, назидательные четверостишия — субшиды), записывались предания.
Странный это был секретарь обкома КПСС, да еще по идеологии. Александр Алексеевич довольно скептически относился к некоторым документам ЦК КПСС. Вот из Москвы пришло указание: на видных местах повесить портреты генерального секретаря ЦК Л.И.Брежнева. А.А.Бадиев не побоялся воспрепятствовать этому и приводил такие доводы: «Повесить портрет, конечно, проще всего, а потом с какой совестью и позором убирать его будут?».
Новоиспеченному партработнику, выходцу из обкома комсомола, Александр Алексеевич бросил: «Ты слишком не восторгайся новыми вождями. Смотри, прошли выборы в депутаты Верховного Совета СССР и все председатели региональных комитетов КГБ избраны депутатами».
Все эти «перлы» подручные «Большого брата» заботливо складывали в папку с названием «Дело №». Так и попали в историю.
Весной 1977 года на Старой площади Бадиев вступил в спор с секретарем ЦК КПСС М.В.Зимяниным по поводу слабой работы идеологического отдела Центрального Комитета. По мнению партработника из-за Байкала, там больше занимались глобальными проблемами и ненужным теоретизированием, нежели насущными делами краев, областей и особенно автономных национальных республик. Немыслимое дело — сам секретарь ЦК согласился с критикой!
А уж с союзными министрами бурятский партработник спорил в каждый их приезд в Улан-Удэ.
Олжаса Сулейменова не посадили, не выслали. У него был мощный тыл — хозяин Казахстана Кунаев, который мог напрямую позвонить Брежневу (что и сделал). А кто был за спиной у Бадиева?
Не кто, а что. У Бадиева за спиной был фронт.
На разных языках
Из письма А.А.Бадиева фронтовому другу:
«Среди первых руководителей областей, краев и республики во все послевоенное время участников Отечественной войны было всего несколько человек, хотя вернулись с фронта миллионы патриотов, блестящих офицеров и солдат. Вот и сидели по двадцать лет на своих постах люди с «незаконченным низшим» образованием. Они-то и привели нас к этому печальному времени».
В аппарате Бурятского обкома партии Александр Алексеевич Бадиев был единственным фронтовиком. Он прошел, точнее, прополз Великую Отечественную до границ Германии в должности рядового сапера. И потому, подозреваю, недолюбливал своих ровесников, особенно из политбомонда, кто в войну отсиживался в тылу. Все в обкоме знали его нрав: если бумага изобилует политической трескотней и славословиями в адрес КПСС, мог раздаться трехэтажный солдатский вердикт.
«На поле боя не посрамлю свой род». Эта строчка из письма с фронта была написана на латинице.
Бадиев знал родной язык и на латинице, на которую перевели бурятский язык в 1930-е, и, бывало, вставлял бурятские поговорки, начертанные латинскими буквами, в своих письмах с фронта. (Заимствовав из латинского алфавита буквы «h», «Y», в 1939 году язык был переведен на кириллицу). Эту мину замедленного действия — нарастающую утерю бурятского языка не только как инструмента официальной и деловой переписки, но и как средства бытового общения — пытался под плотным огнем директив обезвредить опытный сапер Бадиев. И это еще одна линия конфронтации, на которой сошлись в очередной раз секретари обкома КПСС.
Инициатива массового перевода национальной бурятской школы на русский язык обучения принадлежала А.У.Модогоеву — в то время члену ЦК КПСС, первому секретарю обкома КПСС, и осуществлялась под его непосредственным руководством. Понятно, что первый секретарь испытывал колоссальный пресс Москвы, верной своей доктрине «создания единого советского народа». Но это было и его личное убеждение. Андрей Урупхеевич многое сделал для подъема сельского хозяйства республики, ее экономики, знал эрозию почв, но не смог отличить, когда началась эрозия родного языка…
Другое дело Бадиев. Во-первых, он хорошо знал историю Бурятии. Александр Алексеевич был родом из Нукутского района Иркутской области, к слову, соседнего с малой родиной Модогоева, с детства хорошо владел аларско-нукутским диалектом бурятского языка. Нукуты — родина улигершинов, живой бурятской речи, дошедшей до нас сквозь века. За период деятельности в республике Александр Алексеевич в совершенстве овладел литературным бурятским языком, основанным на хоринском диалекте. Кроме того, он свободно изъяснялся на сартул-сонгольском и других диалектах. И это хочется поставить в пример для практического подражания и одновременно в укор тем руководителям республики, которые, десятилетиями прожив в Бурятии, так и не удосужились, не научились правильно сказать на бурятском языке даже два слова в связанном виде.
Кроме прочего, Александр Алексеевич Бадиев знал учительскую практику из первых рук — перед войной и сразу после нее работал учителем как раз в национальной сельской школе. Знал и острую проблему сохранения бурятского языка.
Спор первого секретаря и секретаря обкома по идеологии таился в разности менталитетов партийных лидеров. Сильным фактором, повлиявшим на умонастроения людей (в т.ч. Модогоева), явилась пропаганда русского языка как единственного и унифицированного средства межнационального общения в условиях «развитого социализма». Повышенное внимание к внедрению в массу нерусских народов языка «старшего брата» ни у кого не вызывало возражений, всячески поощрялось и поддерживалось на местах. С субъективных, но искренних позиций Андрей Урупхеевич оценивал некоторые вопросы национально-языкового строительства в республике.
Тщетно А.А.Бадиев пытался убедить Первого отказаться от языковой акции, но безрезультатно. Встретив сопротивление в лице секретаря обкома, А.У.Модогоев как опытный аппаратчик отступил, перегруппировался и пошел в обход.
Фланговый прорыв
В 1970-х секретарь обкома по идеологическим вопросам А.А.Бадиев являлся, пожалуй, единственным из высших функционеров республики, кто не скрывал резко отрицательного отношения по «русификации национальных школ». Знал А.У.Модогоев и неуступчивость секретаря по идеологии. После первых стычек с Бадиевым по экономическим вопросам Модогоев избегал открытого конфликта с ним, зная его принципиальность и силу эрудита.
Фактически за спиной секретаря обкома были организованы «требования с мест» о сокращении бурятского языка в школьных расписаниях, которые официально не регистрировались в общем отделе ОК КПСС. Перед этим, по воспоминаниям партработников, Модогоев обвинил Бадиева в незнании настроений родителей, проживающих в сельской глубинке. И срочно «организовал» их в марте 1973-го, готовя постановление, которое ждали в Москве. Свои указания А.У.Модогоев стал давать непосредственно министру просвещения БурАССР, минуя приемную обкома партии. В результате на свет появился ряд документов, не прошедших экспертизу в отделе, подчиняющемся А.А.Бадиеву. Так, в январе 1973 года минпрос Бурятии принял решение коллегии «О языке обучения в бурятских школах республики».
В частности, в записке минпроса от 22 марта 1973 г. (опираясь на «требования с мест»), посланной в Президиум Верховного Совета и Совет Министров БурАССР, указывается: «…внимательно рассмотрев предложения РК КПСС, исполкомов местных советов, педагогических коллективов, родителей… считаем, что в настоящее время в республике имеются объективные условия для перевода всех бурятских школ на русский язык обучения, начиная с первого класса».
К записке прилагался «Перспективный план перехода бурятских школ на русский язык обучения с 1 класса в 1974-75 учебном году». Охвату подлежало 139 бурятских школ. В те же мартовские дни 1973 года бурятский минпрос представил проект еще одного документа, адресованного в ЦК КПСС. Проект был одобрен и уже на следующий 1974-75 учебный год под языковую реформу республика получила дополнительно 150 подготовительных классов для нерусских детей — новую форму «организации, обучения и воспитания национальных детей».
Кажется, все было логично. Институт школы курировался по цеховой принадлежности — минпросом и Совмином в целом. На этом и сыграл опытный аппаратчик А.У.Модогоев. Генерал коридоров власти, он обыграл рядового солдата на чиновничьем поле. Он не стал спорить с коллегой, оставив его в полной уверенности, что удалось убедить Москву в нецелесообразности языковой реформы в школе. Тем более, что примеры «очагового» сопротивления решению ЦК были. Татарстан и Якутия отказались проводить сокращение обучения родного языка в учреждениях образования. Поразительно, и ЦК, и минпрос РСФСР отступились: было сразу ясно, что в этих республиках пойдут на баррикады до конца, и, надо будет, партийные билеты положат на плаху. Об этом и заявили руководители республик и министры просвещения.
В Бурятии все в итоге прошло тихо. «Дело» о национальной школе было передано из обкома на рассмотрение правительства республики. Формально обком КПСС и его первый секретарь не имели отношения к реформе. Ибо 20 сентября 1973 г. за подписью первых лиц правительства в Москву ушло письмо, в котором Совет Министров Бурятии просит Совет Министров РСФСР разрешить «...начать во всех бурятских школах вести обучение детей на русском языке с 1 класса, сохранив при этом изучение бурятского языка и литературы как учебных предметов».
Лишь в середине 1990-х Александр Алексеевич, будучи на пенсии, с удивлением узнал о деталях одиозной кампании. Все документы лингво-политической акции носили явно заказной характер: в течение одного месяца, в марте 1973 года со всех районов — как под копирку! — посыпались в Совмин и минпрос республики «требования с мест». А.А.Бадиев написал на полях документов:
«Удивительно, ни одного из этих решений я не видел в глаза. И не слышал. Мне понятно, Модогоев, не получив моего согласия, исподволь готовился к схватке и затребовал от секретарей прямо или через отделы письменных (официальных) просьб райкомов о переводе на русский язык обучения. Не случайно ни одно из писем и решений не зарегистрировано в общем отделе обкома и не имеют моей резолюции». А.Бадиев, 8/12 95 г.
Первый секретарь накануне языковой кампании озаботился не только «письмами трудящихся масс и родительской общественности», но и научным подкреплением. К нему приплели даже Пушкина. «По словам А.С.Пушкина, как «переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам», русский язык является наиболее удачным языком обучения в современной школе», — говорилось в записке института национальных школ минпроса РСФСР от 28 марта 1973 года на имя А.У.Модогоева. При этом авторы записки не поленились сослаться на адрес цитаты: Пушкин А.С. Полн. собр. соч., т. V, ГИХЛ, 1947, стр. 15. Однако позабыли о других строках «солнца русской поэзии»:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгуз, киргизец и калмык.
Пушкин, понятно, имел в виду «сущий язык» как синоним народа. Как существующий народ. Сие исторически верно. Язык это народ. В контексте нового времени: настоящего прошлого.
